Ладислав Клима - Страдания князя Штерненгоха [Гротеск-романетто]

— Она — в-ба, — с трудом вымолвил я… И в то же мгновение я все досказал бы, завел бы его в темницу… О, как хорошо это наверное было бы для всех!.. Но судьба иначе распорядилась мной, им, Ею!.. Послышалось страшное рычание. Два сенбернара, о которых я уже писал, все это время лежали в углу за ширмой. Он их не видел; а я, спросонья, до тех пор о них не вспомнил. Экземпляры, каких нет в мире! Лев — немножко поменьше, но все же весом более центнера, был более пылким, чем несколько неуклюжий Слон. Эти животные почти никогда не лаяли, думая, что это ниже их достоинства. Но всякий, кто отважился бы приблизиться ко мне ближе, чем на метр — мгновенно стал бы сыном смерти!

Они были спокойны все это время, но когда голодранец протянул руку к моему горлу — ого! Сначала на него бросился яростным, львиным прыжком Лев. Но и тогда — голодранец только слегка закачался от страшного толчка. Щека его была разорвана, однако он молниеносно, схватив левой рукой могучего пса за глотку, правой ударил по его черепу. И Лев, который когда-то разорвал напавших на него трех цыган, беззвучно лежал на спине, лишь подрыгивая в оцепенении лапками. Но в ту же секунду на негодяя набросился Слон, самая большая собака в мире. На этот раз мерзавец свалился, кровь ручьем хлынула из его разорванного плеча. Но тут же — чудом — Слон отлетел в угол! Голодранец молниеносно вскочил — и они с собакой одновременно бросились друг на друга. Слон, схваченный за глотку, прижатый спиной к груди мерзавца, хрипя, дергался так яростно, что это свалило бы и трех человек. Но этот изверг, даже не шатаясь, понес его к окну и приговаривал, вовсе не запыхавшись, почти нежно:

— Извини, дорогой, что я нажимаю на твою шейку; но что поделаешь, раз ты такой глупышка. Я надеюсь, что ты не будешь таким неловким и не сломаешь лапки, ведь это всего лишь второй этаж!

И тут, остановившись, он поцеловал животное в нос, под которым, в кровавой пене, яростно лязгали прямо ему в лицо страшные клыки. Потом выбросил Слона из окна.

Только теперь я овладел собой и с воплем бросился бежать. На пороге я упал в объятия толпы своих верных слуг, которые, услышав рык сенбернаров, поспешили мне на подмогу. Я еще видел, как негодяй, все-таки утомленный борьбой с животными, отступил в соседнюю тупиковую комнату, в окна которой была вставлена прочная решетка, схватил поперек туловища одного из слуг, который за ним протиснулся, и, держа его горизонтально, вытолкал его телом всех остальных вон и запер перед ними дверь. После этого я потерял сознание.

Я пришел в себя опять в своей спальне примерно часа через два. Как во сне, я слышал ужасный грохот, крики сотни голосов, стрельбу из ружей. Потом я снова впал в блаженное беспамятство.

Только на следующий день я узнал, чем все это кончилось.

Голодранцу, который, между прочим, до того как появился надо мной спящим, ударами кулака оглушил обоих охранявших меня слуг, одного из них так радикально, что его череп раскололся как глиняный горшок, — пришлось остаться в комнате, из которой не было выхода. Хотя он и тряс решетки окон, расшатал их, но выломить их даже у него не хватило сил. Он лег на пол и закурил трубку. Мои слуги слышали за дверью, как он ворчит:

— Демоночка, ты мертва. Ясно, я это чувствую. Это предвиделось. А это и хорошо. Черт побери все! Я?.. Я не выберусь отсюда, это почти ясно. А если все-таки? Я бы даже и не хотел. Я все-таки тебя люблю немного больше, чем следует. Здесь все мерзость. Ты — ты там — Белая. Может быть, ты выше меня… Поэтому ты меня и увлекаешь с собою… Жизненное предначертание? Верить в него — это рабство. К Тебе, Единственная!.. Но обещаю, что я еще устрою по Тебе хорошую тризну…

Поняв, с каким негодяем они имеют дело, мои слуги послали во все соседние селения за жандармерией и полицией. Через два часа здесь было восемь жандармов и не знаю сколько полицейских. А с ними толпа вооруженных деревенских жителей.

В пять часов пополудни — в час, когда Хельга была заключена в голодную тюрьму, они начали наступление. Топорами разнесли в щепки дверь.

Только теперь голодранец отложил в сторону трубку. Но тут же тяжелый дубовый стол полетел в группу жандармов, наступавших с примкнутыми штыками. С такой стремительностью, что у ближайшего из них череп разлетелся вдребезги. Остальные валялись в одной куче. А изверг бросился вперед, сжимая в правой руке тяжелую латунную штангу от шторы.

Говорят, что даже не было видно ее золотого блеска, так быстро она мелькала. Лопались черепа, брызгали мозги. Одному полицейскому штанга, несмотря на то, что она круглая и толстая, разрубила горло до самого позвоночника.