Владимир Шапко - Парус

«Это всё твоя философия. Ты вот лучше мне скажи: может мужчина выглядеть интеллигентно в трусах? Притом полосатых?» (Причёска жены походила на прибитое непогодами дерево с дуплом.) – «Это не трусы на нём были. Джинсы вроде бы».– «Да какие джинсы! какие джинсы! Как в наматрасниках вышел! Может или нет?»

У повернувшегося к жене старика стал виден впалый висок. Жёлтый и вмятый, как выгоревшая свеча… «Хватит об этом, Тося». Приобнял жену.

Новосёлов сжал руку Ольги.

«Что ты, Саша! Что с тобой?» Новосёлов хотел объяснить. Хотел рассказать про мать. Про умершего отца… Но покатился по проволокам занавес, начал стаивать свет.

В ожидании министры сидели вдоль длинного стола в микрофонах. Как жирные утки в камышах. Коллегия. Наконец появился Сам. Главный. Сел. Хмуро оглядывал всех. Его микрофон походил на кривую кувалду. Министры склонили головы…

В другом журнале, «Иностранная кинохроника», показывали последствия крушения пассажирского поезда. Во Франции. Под Тулоном. Съёмка велась с вертолёта. Валяющиеся вагоны казались просто дымящимися поленьями. Нагромождением дымящихся поленьев. По которым муравьишками ползали, бегали люди…

И сразу, следом, там же во Франции, – пошёл показ мод. Только в Париже. Две девицы заплетали ногами по подиуму. Обе с длинными талиями. Плечи и рукава на платьях были старинны. Как мадригалы. С защищённым, улыбчивым любопытством селянки Ольга смотрела. Надо же! Ишь ты! И чего только не бывает! Новосёлов хмурился. Получалось, что там-то, в Тулоне, сейчас несчастье, трагедия, беда, а здесь чёрт-те что происходит! Наглость какая!

А потом, наконец, был сам Ретт Батлер. Любовник-соблазнитель. Прежде чем начать целовать заключённую в объятья женщину (готовую на всё!), он осматривал закинувшееся ослепшее лицо по-хозяйски, с очень близкого расстояния, как плантацию, по меньшей мере. Которую ему предстояло сейчас хорошенько обработать…

«РэД – громко сказала в глухое ухо мужа пенсионерка. – По фамилии – Батлер! Понял?» И они смотрели. У «РэДа» рот был как у медного колокола. Ну и, понятно, – пробор.

Фильм шёл бесконечно. Пьяный в первом ряду просыпался. И снова засыпал. Запрокинутое лицо его напоминало чашу. Артезианский колодец.

Тогда же, после фильма, Новосёлов был приглашен на день рождения. Матери Ольги. Николетты. На четырнадцатое января. «Да и Старый Новый год отметим!» – смеялась Ольга.

Шёл снег. Как сирень. Как сиреневые кусты. Всё в нем находилось в сравнении: две девчонки с короткими сапожками переставлялись по ледку тротуара как лыжные палки с кольцами. Афганская гончая с лохматыми своими гамашами вышагивала как человек. Как два человека в ногу. Её хозяин уносил за ней длинный повод, кипел в снегу, как белый рой.

Вечером приходила Евгения. Опять плакала. Серов исчез. С утра.

Новосёлов лежал в темноте на кровати, закинув руки за голову. По прихожей пробегали и пропадали куда-то трельные сверчки. Так могли бы выбегать на подлунную дорогу пьяницы. Чтобы прокричать всему миру, что они с завтрашнего дня… и так далее.

…Закусочка лежала на тарелочках плоско, тоненько. Экономично. От этого казалась нарисованной. Но всё было разнообразно и вкусно. И вроде бы – всего много. Много тарелочек. Всё время подплывали они к Новосёлову. То слева тарелочка, то справа. Отведайте! Попробуй, Саша! Вот этого, вот этого, пожалуйста! Спасибо, спасибо! Благодарю! Новосёлов прикладывал руку к груди. Душевно прикладывал. В крохотных рюмочках было налито как будто лекарство. Чтоб из них пить – приходилось вытягивать губы трубочкой. Коньяк, вроде бы.

Невысокий человек подошёл к зеркалу на стене. Провёл расчёской по темени. Картаво объявил: «Редеет облаков летучая гряда. Эх!» Николетта с готовностью рассмеялась, видимо, постоянной этой шутке брата, сразу стала уверять его, что всё ещё нормально, грех жаловаться, бывает хуже. Да где уж хуже, одёргивал перед зеркалом пиджак человек низенького роста. Он повернулся к сестре: «Ну, здравствуй, Калька!» Он повернулся к племяннице: «Ну, здравствуй, Олька!» Он одинаково брал их лица в ладони и целовал. После чего чуть отстранял лица от себя и любовно разглядывал. Вскочивший со всеми Новосёлов вроде был забыт. Никакого Новосёлова в комнате вроде бы не было…

Все трое повернулись и очень серьёзно встали перед чужим человеком. Картина напоминала распродажу крестьян. Разбиваемую, обречённую страдать в дальнейшем семейку. Однако произошла, наконец, и церемония знакомства: горячо встряхиваемый Новосёловым за руку Дядя косил в сторону. Как волчишка. Ну, который в лес норовит убежать. Сколько его ни корми…