Владимир Шапко - Парус

Среди провожающих мужчин и женщин выделялась крупная высокая старуха с седой, коротко стриженной головой. В чьем-то явно чужом, чёрно лоснящемся платьишке, с не покрытой ничем головой – она казалась раздетой, в одном этом платьишке вышедшей на мороз… Почему-то впущенная за отгородку, раскидывала руки по покойному, ложилась, гладила его лицо, что-то шептала…

Но когда гроб дёрнулся и поехал, окаянным голосом вдруг закричала эта старуха. Начала раскачиваться, падать на мёртвого сына: «Ой, да что же делается-а! Ой, да что же делают с тобой эти нелюди, Пашенька ты мо-о-ой! Господи-и-и!»

Сильно прибавили музыки, распорядительница свои соболезнования уже кричала, корректные метались, оттаскивали старуху от гроба, а та вырывалась и снова падала на покойного. А гроб неумолимо двигался. Гроб приближался к дыре… Кто-то остановил, наконец, транспортёр. Родные окружили старуху, повели из зала.

Дылдов не помнил, как оказался на улице. Дылдов жадно курил. Руки его тряслись. Корректные тоже курили неподалёку. Один нервно, ломано, как насекомое, переставлял ноги. Глаза другого в черепушке мерцали подобно свечкам в тыкве.

В крематорий Дылдов больше не заходил. Только через час приехали на двух такси Евгения, Новосёлов, Кропин, какой-то парень, которого Дылдов не знал, и две женщины с сильно начернёнными ресницами. Как уже много повидавший, настрадавшийся старожил, Дылдов заспешил навстречу. Пожимал всем руки. Обнял Евгению, шепнул ей: крепись! Повёл всех к крыльцу.

…Всем стоящим у гробы трудно было узнать в покойном Сергея Серова. Серёжу. Руки и ноги его казались в гробу – разобранными. На части, на детали. Даже костюм не мог скрыть, что они переломаны в нескольких местах… Вся левая половина лица была чёрной. Подкрашенная гримёрами крематория – точно тлела. Жестокой пощечиной.

От слёз Евгения ничего не видела. Наклоняясь, трудно, задавленно плакала. Две женщины с сильно начернёнными ресницами обнимали её за плечи. Казалось, наклоняли ещё ниже, чтобы она могла там, внизу, дышать, жить. На закидывающихся лицах самих женщин быстро рисовались чёрные цветки с чёрными стеблями.

Единожды глянув, Дылдов на друга в гробу больше не смотрел. Словно продолжая экскурсию, всё время что-то шептал парню рядом. Походя затирал кулачком слёзы. «Гавунович», – пожал ему руку парень.

Он держал в руках цветы, забыв положить их покойному. Ещё вчера, не зная о трагедии, он приезжал к Серову в общежитие, на встречу, о которой договорились заранее. Приезжал с его рукописью, которую внимательно прочёл, хотел обсудить её… И вот теперь… теперь… От плача у парня на лице зудела нелепая – широкая, от уха до уха – улыбка. Дылдов испуганно дёргал его, что-то ему шептал…

Кропин Дмитрий Алексеевич словно видел недавний свой сон… Видел лежащего на земле Серёжу Серова со свёрнутой головой. С раскинутыми руками. Точно разодравшими землю. Видел себя, безумного старика, бегающего вокруг, стенающего, падающего на колени, призывающего испуганных людей куда-то бежать, что-то делать…

Старик смотрел вверх, плакал. Лампионы под потолком вдруг стало раскачивать, двоить. Музыка Шопена словно превращалась во что-то бизонье, неповоротливое. Музыку словно пережевывали вверху… У старика сильно закружилась голова. Он схватился за плечо Саши Новосёлова…

Никто из Барановичей на похороны не приехал. Ни мать, ни бабка Серова.

Был на похоронах родной дядя Сергея, приехавший из Свердловска с женой, тот самый Офицер. От бодрой, жизнерадостной когда-то пары ничего не осталось. Теперь это были люди на закате. С верёвочками, спадающими на шейки от уставших морщинистых лиц.

После поминального обеда в кафе Офицер предлагал Евгении помочь с переездом. В Свердловск, к родным. Но Евгения сказала, что уже есть помощницы, её тётки. Специально приехали, помогут, спасибо. Тогда с женой обняли её, всплакнули втроём, и прямо от кафе Офицер с Женой уехал на вокзал, оставив Евгении триста рублей и наказ, чтобы непременно приводила к ним Катю и Маню, когда переедет. Что будут ждать. Плакали, махали руками из такси. Ведь они нам внучки, Женя!..

Евгению с детьми провожали через два дня. В вагоне, одни в купе, с вещами хлопотали Новосёлов и Дылдов. Расставляли, засовывали в багажники под нижними сидениями. Вещей хватало. Так ведь понятно: женщина, уезжает совсем, с двумя детьми. Заталкивая большой тюк в багажник наверху, Дылдов спросил, где рукописи Серова. У тебя они, надеюсь? Саша? Ведь можно попытаться что-то опубликовать? Новосёлов молчал. Неужели бросили?! Дылдов спрыгнул с полок на пол. Не прерывая дела, косясь на открытую дверь, Новосёлов вполголоса рассказал, что произошло… отчего погиб, собственно, Сергей. Конечно, не только от этого. Но… От услышанного Дылдов сел на полку. С велосипедиком в руках. Всё случившееся, дичайшее, которое на прощанье сотворил его теперь уже сожжённый, похороненный в колумбарии друг – точно перевернулось в его глазах. «Не может быть, Саша, – только шептал, тоже поглядывал на дверь. – Не мог он так поступить со своими рукописями…» – «Так всё и было, Лёша». Новосёлов взял у него велосипед и, не вставая на нижние полки, засунул его наверх, в багажник, между тюком и боковой стенкой. Ну, вот вроде и всё. Позвал из прохода вагона отъезжающих и Кропина.