Владимир Шапко - Парус

У железного гофрированного ангара «Вторсырьё» – ударились о висящий замок. Ч-чёрт! Однако Ратов, не теряя разгона, толкнул ладошкой воздух – сейчас! И сразу завтыкал свое растоптанное копыто чёрта к соседней пятиэтажке. При этом оборачивался, очень боялся за рукописи.

К брошенным на землю сумкам и связкам книг Серов не приближался. Ходил в стороне. Глаза его были глазами фаталиста – яблочками! Начиная движение, он словно уносил глаза от самого себя и… возвращался с ними – ещё более выкатившимися…

– Ты чего, чего, Серёга! – пугался чумовых глаз Серова вернувшийся Ошмёток-Ратов. – Сейчас, сейчас, будет! Не волнуйся! Всё возьмет, всё! Порядочек! Нормалёк!

Стояли над рукописями, как псы на ветру: один покачивался, готов был потерять сознание, на месте умереть, другой – опасался только за рукописи. За папки. Ну, чтоб не убежали обратно в общагу. А так – нормалёк!

Появилась, наконец, приёмщица. Худая хмурая женщина в сатиновом халате. С подвядшей нижней частью лица. Каким бывает суфле.

– Что у вас? – Это уже в ангаре. Куда Ошмёток и Серов поспешно втаскивали сумки.

– Да так… Труха… Макулатура… – Серов был небрежен, нагл.

Однако увидев книги, почти новые книги, женщина напряглась, глаза её тесно составились. А это что?! Серов сказал, что папки и книги его. Лично его. Серова. Не из библиотек! Не волнуйтесь! Приемщица с недоверием сделала в руках библиотечный веер. Затем ещё один. Библиотечных штампов в книгах не было. Тогда женщина начала рыться в сумках. Над чулками открывались тощие ляжки. Какими-то жалкими бледными немочами. Помимо воли писательским нутром Серов отмечал всё это. (Эх, записать бы!) Ещё можно было повернуть всё назад. Кинуться, остановить. Отобрать у неё всё! Однако Серов смотрел, как роются в его папках, и ничего не делал. И только словно перед прыжком с моста обмирало его сердце.

Приёмщица начала кидать папки на большие товарные весы. Папки развязывались, разваливались. С весов разбитые рукописи свисали как компост. Как куча компоста! Их можно было брать вилами! Приемщица кинула алкашам бобину шпагата, заставила связывать. И здесь ещё можно было опомниться. Остановить безумие… Но Серов ползал, вязал и зачем-то всё время взглядывал на часы. Точно рукописи хоронил. И нужно было постоянно узнавать, – сколько им ещё находиться в этом ангаре…

Безумие росло. Где-то глубоко под землей, под общагой, сидел в кишечном организме бойлерной. Красный ор его был неостановим. Летел залпами. Ошмёток покорно принимал всё на себя. Иногда вдруг жутко, на манер свихнувшейся мельницы, начинал отмахивать от головы слова Серова руками. Так, теряя рассудок, отбиваются от злющих пчел. А Серов всё поддавал и поддавал жару. Доставалось всем: редакторам, издателям, начальникам, женам (во множественном числе), друзьям! И больше всего нёс по матушке жизнь свою теперешнюю идиотскую в городе-герое Москве! О рукописях только – ни слова. Не было их никогда у Серова. Не существовало! Понятно?! (Так дикарь Полинезии держит табу. Не называет какой-нибудь предмет. Не помнит о нём. Не видит его. В упор!) Серов был красен. Серов был раскалён. Как горновой…

Ошмёток всё время втыкал за бутылками. Пока не пал под большую трубу. Как течь… Но даже после этого остановить Серова было нельзя. Лихорадненький, сам погнал за последней. Возле ангара увидел приёмщицу и грузовик, загружаемый макулатурой… Дико прыгал, плясал. Кричал что-то, плакал…

В ангаре, под тусклым светом лампочки с потолка, ползали мужчина и женщина. (Новосёлов и Евгения Серова.) Пытаясь хоть что-нибудь отыскать, с отчаяньем, с упорством обречённых кротов подрывали и подрывали они громаднейшую кучу макулатуры. Гора была почти до потолка, до лампочки под железной тарелкой. Казалось, ещё немного – она обрушится и поглотит двоих упорных внизу… Неподалёку стояла женщина в сатиновом халате. От злобы подбородок её поджался. Точно рожок, не вмещающий мороженое. Было пол-одиннадцатого ночи…

Человек лежал на кровати в своей комнате на четырнадцатом этаже. От включённого в прихожей света, как застигнутый врасплох, сжал ресницы. Ему хотелось отвернуться к стене, закрыться руками, подушкой. Но лицо его, как лицо покойника на похоронах, было беззащитно перед людьми, доступно всем, раскрыто всему миру. И не было уже воли изменить что-либо, вернуть к началу, сосредоточиться на жизни, продолжить всё дальше…

Мужчина и женщина молча смотрели. Потное запрокинутое лицо лежащего больше походило на разбитую раковину с мокрым моллюском, чем на человеческое лицо… Глотая слёзы, женщина двинулась к двери. Мужчина, выключив свет, тоже вышел. Ни слова не сказав друг другу, каждый пошёл к себе: мужчина по лестнице на пятнадцатый этаж, женщина к соседке через две двери. Где спали её дети. Где ночевала она с детьми третью ночь.