Владимир Шапко - Парус

В зауральском городе том они прожили ещё два года. Евгения так и не вернулась в Свердловск. Бросила институт фактически на последнем курсе. (Серов сильно подозревал, что из-за него.) Не хотела учиться ни заочно, никак. Сначала была ученицей штукатура-маляра, затем стала самостоятельной маляркой. Работала там же, где и Серов. А тот, будучи уже электриком четвертого разряда, по вечерам ходил ещё и в автошколу. Потом начал шоферить…

Все эти два года Серов каждый вечер проходил с работы через площадь возле обкома. Вождь привычно указывал ему с постамента точную дорогу домой. В обыденные дни трибуны рядом с памятником не было. А на демонстрации в праздники Серов не ходил, поэтому не пришлось её больше увидеть. Но всё, что случилось возле памятника 7го ноября 197… года помнил долго… Вспоминал всё и всех… Однако почему-то чаще других… мальчишку-курсанта… Как вели его… Как закидывал он к небу плачущее лицо, с щёчками как жар…

Там же, в этом городишке, Серов впервые обратил внимание, как Евгения стала считать деньги. Не в переносном, а в прямом, физическом смысле. Считать купюры. В дни получек. Стоя возле кассы в замызганной своей спецовке, в телогрейке, повязанная наглухо платком… А считала она их себе медленно, вдумчиво. Очень По Одной Купюре. Как считают старухи… А ведь тогда, до Москвы, не было у них ещё даже детей…

Он быстро двигался вдоль состава. Пропускал и пропускал людей. Вытягивал голову, подпрыгивал. Наконец – увидел. Углублённой нефтяной качалкой Пожарская мотала себя, спускаясь из вагона. Подумал почему-то, что она одна, приехала одна – какие-то мужчины подавали ей сверху чемоданы, сумки, коробки. Она ставила всё на перрон, сдвигала в кучу, потом поштучно считала… Подходя к бывшей своей жене, Дылдов начал волноваться так, что на щеках стали проступать все пощечины, которые он когда-то от неё получил. (Так, во всяком случае, ему казалось.) Гангренозно проступать. Здравствуй! Голос его дрожал. С приездом! Женщина мельком взглянула. Как будто видела его только вчера. Наклоняясь к клади, мотнула рукой. Куда-то вбок. «Твоя дочь… Анжела, если не забыл». К нему нехотя повернулась девица семнадцати с половиной лет, с натянутыми назад волосами, с двумя волосяными спиралями с висков, в которых было что-то от пружинящих колец иллюзиониста. Девица спокойно разглядывала своего отца. Который уже тащил из кармана платок, который судорожно вытирал лицо этим платком. А Дылдов видел – ДОЧЬ. Свою родную дочь. Дочь с талией подсвечника. Которую одной рукой можно было переставить на другое место. Он не знал, как быть с такой. Обнять? Пожать руку? Потянулся и осторожно коснулся её щеки. Губами. Девица отшатнулась. Лицо её, как от удара анестезией – отвердело. «Ну хватит, – оборвала всё мать. – Как потащишь?» Дылдов не понял. Кого тащить? «Вещи! Чемоданы! Коробки!» Дылдов побежал. Искать носильщика с большой тележкой.

Пожарская шла рядом с потрясывающимися на тележке вещами. Шла какой-то громоздкой отчужденной недвижимостью. Которой Дылдов, если можно так выразиться, когда-то владел. Не единолично, правда… Дылдов суетился, тыкался позади дочери и катящего тележку носильщика. Как бы оберегал всех. Чтобы чего-нибудь не вышло. (А чего, собственно?)

В такси, сидя рядом с шофером, без остановки говорил, показывая направо-налево, объясняя, где они сейчас проезжают, что они сейчас видят. Мы знаем, – обрезали его, – можешь не стараться. Он заткнулся. Смотрел вперёд. Шофёр в таксистской конфедератке был внешне индифферентен. Однако на поворотах зло (очень круто) заруливал двумя руками. Валил дома, пешеходов, всю улицу. Перемешивал всё, как какую-то нечистую силу, по меньшей мере. (Пожарская в это время раскидывала по кабине руки.) Из зеркальца косящий на Пожарскую глаз его был сродни недобитку. Партизанскому, к примеру. Стерва!

…Дылдов знал за собой неприятную, пугающую порой его самого, особенность, склонность: он часто выдавал окружающим (Новосёлову, Серовым – Сергею и Жене) какой-нибудь прогноз на будущее, прогноз неприятный, как правило, нехороший, сам в глубине в него не веря. Касалось ли это цен, семейных ли чьих-нибудь отношений, в том числе и своих, видов на урожай (плохих, как правило) и т. д., и, странное дело! – прогнозы эти дурацкие сбывались. Почти всегда. Он говорил: «Погодите, не то ещё будет…» И рисовал неприятную всем картину. Разворачивал её перед всеми. С каким-то смиренным мазохизмом. И – точно. Всё так и случалось. Он просто-напросто каркал. Накаркивал. Порой на свою голову. На свою шею. (Так произошло и с приездом Пожарской.) Окружающим постоянно бы ему говорить – «Не каркай!» И они это делали, говорили. Но словно бес какой-то на языке у него сидел, и он опять Разворачивал Картину…