Владимир Шапко - Общежитие

Или – человек не справляется там.Бесталанный. Не тянет. Что его – убить?.. Надо жалеть его. Работой. Пусть. Участвует же. Чего ж ещё? Каждый за жизнь свою произведёт всё равно больше, чем проест. Как бы плохо ни работал. Колхозы наши, заводы, конторы – всё построено на жалости к человеку. Может, даже на любви к нему. Пускай играет. Пусть думает, что работает. Ордена там ему, доску почёта – пусть. Да! А у Павлова?.. «Работа,человек, инстинкт цели!» То есть что это – конечный результат, что ли? Да фигня! Важно Участие в цели. Всем миром чтоб, собором, кучей. А не целькак таковая, не результат её. Это на Западе – глотки друг другу рвут. Пусть их. У нас – не пройдёт. Людей жалеем работой. Люди заняты. Космос? – Ура! На целину?– Ура!БАМ – ура! Булавы кидать – Ура!»

Непонятно было – парень говорит всерьёз или всё – мистерия. Мистерия-буфф, мистификация. И, как паяц, он сейчас загогочет со всеми, визгливо закатится на весь цирк…

«Труд примиряет человека с жизнью. Да, примиряет. Единит. А если б так-то человек, без работы – по отношению к ней, жизни-то – ведь зверь зверем тогда! Чего от него можно ждать? – Никто не знает!.. Надо дать ему возможность. Пусть будет это его шанс. Он имеет на него право. Имеет! Умные люди… – парень жёстко посмотрел на слушающих, – …умные люди поймут это. А дураки – пусть!..»

Слушающие удивлялись – парень, несмотря на придурь, брал широко.Однако привык слушать только себя. И надо признать, умел заставить слушать себя. Но было также очевидно, что всё у него ходит на грани. Куда повернёт – в разумное, в безумие ли – предсказать было невозможно.

Парень стукал клюшковыми своими пальцами по коленям. Он был спокоен. Он вогнал слушателей в немоту железно. Он собирался с мыслями.«А если сперму взять? Человечью? (Дылдов и Серов переглянулись.) Излитую во все времена? Всеми народами? Да собрать её всю?.. Это что же было б с землёй тогда? С земным шаром?.. Монстр бы в космосе летал, роняя за собой континенты, океаны спермы! Вот что значит по большому счёту брать… А вы… копошитесь тут, пишете чего-то…»

– А как? – осмелился спросить Серов.

– Что – как?

– Собрать – как?

– Это неважно. В один выброс – миллион сперматозоидов. На жене там или онанист какой… Миллион!.. А если по большому счёту? Во всемирном масштабе? Внутренний микрокосмос спермы и тут – макрокосмос её?Если сопоставить их? Вместе?.. (Слушатели начали сопоставлять.) То-то!Космос затопит. Шагу негде будет ступить. Вот и думайте теперь… А то пишите тут…свои романы…»

Дылдовская налимья шея уже буро налилась, уже потрясывалась, готовая разорваться, однако парень недовольно постукивал пальцами. Парень решил добить слушателей окончательно: «А знаете ли вы, вы – писатели, что от того, как стоят в прихожей туфли или сапоги там какие зимние – о хозяине их можно сказать всё? Знаете или нет, вы – писатели? (Дылдов и Серов переглянулись, узнавая: знают они или нет?) Вот так стоят (он показал – как стоят) – это одно. Ладно. Пусть. А вот так (он усугубил положение своих голых кривых ног в мокасинах) – так это разве не хулиганство со стороны хозяина?..»

И всё это говорилось совершенно серьёзно. Требовательно даже, обличающе. Человек болел своими мыслями, пропустив через себя. Выстрадал их…

Хохот слушателей был дик, страшен. Это был хохот сумасшедших.Это был не хохот даже – припадок. Они валились на стол, подкидывались на кровати. Серов выскакивал в коридор, вновь появлялся, переламываясь и колотясь. Парень был нормален. Не шелохнулся на стуле. Клюшковые пальцы выстукивали на коленях.

Потом он ел ливерную колбасу, честно заработанную.Нарезанные кусочки – длинной брал щепотью. Как будто молился. Как будто заглатывал молитву. Парень жизнью явно был не избалован. «Его Фёдором зовут», – пояснял про него, как про великомученика, Дылдов. Парень отдал высоко засученную голую руку Серову: «Фёдор. Зенов». Снова брал ливер в троеперстие. Снова как собирал в молитву, нетерпеливо сглатывая. Потом подносил ко рту, запрокидывал голову, проваливал глаза. «Тебе бы рубашку надо, Федя… – сказал Дылдов. – Да и носки на ноги…» – «Не надо. Тепло ещё…Потом дашь». Ну, потом – так потом.

Уходил парень каким-то совершенно непохожим на себя. Тихим, смущённым. Ничего не ответил на вопросДылдова, придёт ли ночевать. Спятился как-то, ужался в дверях, толкнулся и исчез.

Серов ждал разъяснений. Дылдовмолчал. Сопоставлял, видимо, всё.Себя – парня. Парня – себя. Заговорил, наконец. Как и ожидал услышать Серов,парень был бичом. Натуральным бичарой. С немалым уже стажем. Как окончил школу – нигде и не работал. Не начинал, не участвовал, не приступал. За что и был посажен, конечно. Сидел два года в бичовнике где-то в Вологодской области. Рассказывал: согнали тысяч двадцать. (Во,бичовник! Во,сколько тунеядцев вокруг нас!) И по Союзу, наверняка – не один такой. Когда выпустили, в Москву приехал, домой – не тут-то было! Родился, вырос здесь, мать-старуха в двухкомнатной в Бирюлёво!.. Нет, шалишь, парень! Ты тунеядец. Исправься сперва. Покажи любовь к работе. И показывай этак лет пять, шесть. А то и семь, восемь. А там посмотрим. И то: чтоб в справках кругом был, при характеристиках. Трудись, в общем, парень, трудись…