Джон Бойн - Лестница в небо

– Вы уже дочитали книгу? – спросил я, когда он подошел поздороваться.

– Вчера вечером, – ответил он. – А теперь я читаю Диккенса. “Повесть о двух городах”. Уж против Диккенса никто возражать не станет [7] Идеологи и пропагандисты нацизма одобряли Чарлза Диккенса, считая его “реалистом… тепло писавшим о само́й народной душе”, предупреждавшим читателей о еврейской угрозе, в частности – при изображении Фейгина в романе “Оливер Твист” (1837–1839), перевод которого нацистская газета “Фёлькишер Беобахтер” печатала с продолжением с марта по август 1923 года. .

– Я б не был в этом так уверен, – ответил я, пытаясь говорить непринужденно. – В наши дни кто угодно может возразить против чего угодно. Сегодня вы сможете посидеть со мной? – добавил я, но опять, к моему великому разочарованию, он покачал головой.

– Отцу не нравится, если я здесь рассиживаю с друзьями, – сказал он. – Он против того, чтобы нас обслуживать. Но что, если мы отправимся куда-нибудь еще? Знаете таверну Бёттхера? Недалеко отсюда. Через несколько улиц.

– Конечно, – ответил я. – Кстати, как вас зовут?

– Оскар Гётт, – сказал он. – А вас?

– Эрих Акерманн.

– Значит, у Бёттхера в пять. Вы пиво пьете, Эрих?

– Да, – сказал я.

– Тогда я возьму вам пива. Это будет моя благодарность за то, что вы сохранили мой секрет.

Я вышел из “Нахмиттага”, прогулялся по округе, поглядывая, как стрелки моих часов вяло ползут к назначенному часу. Когда наконец настала пора возвращаться, я в большом воодушевлении двинулся к бару, располагавшемуся напротив штаб-квартиры “охранных отрядов”, где с винтовкой через плечо стоял высокий, худой и рыжий часовой, явно отличающийся от типичного арийца. Перебегая через дорогу, я ощутил на себе его взгляд, потом толкнул дверь, огляделся и улыбнулся, когда заметил Оскара – тот сидел за столиком в углу, рисовал в блокноте.

В то время – первые месяцы 1939 года – все считали, что война неизбежна. Что бы ни говорили или чего бы ни делали британцы, казалось ясным, что фюрер желает вооруженной стычки, зная, что лишь полномасштабный международный конфликт может упрочить Германию как ведущую державу мира. Для юношей моего возраста то была пугающая мысль. Мы видели, как прошлая война подействовала на наших отцов, – во всяком случае, те из нас, у кого отцы еще были, – и нам не улыбалась мысль, что наша жизнь последует тем же курсом. И потому, возможно, вовсе не странно, что первой мыслью, едва взгляд мой остановился на Оскаре в “Бёттхере”, у меня было то, что войны нужно избежать любой ценой, чтобы такие красивые люди, как он, не пали жертвой неразборчивого зверства на поле битвы.

– Оскар, – произнес я, садясь; едва я опустился, он закрыл блокнот и угольный карандаш положил сверху.

– Дружище! – ответил он, улыбаясь мне, и я нервно сглотнул. Никогда не знался я ни с кем, у кого само тело способно так гипнотизировать. Мы заказали два пива и чокнулись стаканами. Он рассказал мне, что терпеть не может свою работу в кафе, потому что отец его скотина, зато есть план накопить денег, чтоб удалось попутешествовать и повидать мир. – Мне бы хотелось быть художником, – сказал он. – А самое место для этого – Париж. Ты бывал?

– Нет, – ответил я. – Я не выезжал из Берлина.

– Мне бы и Лондон хотелось повидать, – добавил он. – И Рим. Я читал книжку про катакомбы, и они с тех пор меня завораживают.

Ни я, ни он не заикнулся о возможной войне. В Германии тогда имелось два типа юношей: те, кто едва могли дождаться ее начала, и те, кто делал вид, что ее не будет вообще, как будто, игнорируя этот факт, мы могли задушить воинственное дитя в колыбели.

– Ты рисовал, когда я пришел, – сказал я, кивая на его блокнот. – Покажешь?

Он покачал головой и улыбнулся, а щеки у него чуть зарделись.

– Нет, – ответил он. – Да и не рисунок это вообще, просто каракули. Знаешь такое слово, да? Просто время провести. У меня дома холсты есть – вот там моя настоящая работа. Я в основном пишу маслом. Хотя сейчас, похоже, не могу отыскать нужного вдохновения. Пишу пейзажи, вазы с фруктами и портреты великих зданий просто потому, что умею и их удается продавать на уличных рынках. Но по-настоящему хочется рисовать что-то такое, чего никто никогда прежде не писал. Либо так – либо что-то привычное непривычно, и пускай зритель сам это рассматривает с какой-то неожиданной стороны. Я понятно говорю, Эрих? Слушаю сам себя и беспокоюсь, что, может, кажусь тебе нелепым.

– Вовсе нет, – сказал я, увлекшись мыслью об Оскаре как о великом художнике. – Мне бы тоже когда-нибудь хотелось стать художником.