Геза Оттлик - Училище на границе

Остальное же — например, наша теперешняя штатская жизнь — это не более чем внешняя оболочка, подрагивание и покачивание палубы, легкость, игра, остаток больших летних каникул.

Словом, быть может, я и задумался, спускаясь по лестнице вслед за Середи, но не терял при этом чувства пьянящей свободы. Я ощущал глубокое, упоительное удовлетворение хотя бы оттого, что мы вольны выбрать из двух лестниц ту, которая больше нравится. Этим летом исполнилось уже двадцать семь лет с тех пор, как я стал свободен, но до сих пор не остыл душой и, прогуливаясь по улице, испытываю затаенное, будоражащее, чудесное счастье просто оттого, что могу разглядывать витрины, могу сесть в трамвай, если захочется, могу выкурить сигарету и, в то время как над городом сгущаются сумерки и то тут, то там загораются фонари, хоть часами по своей воле могу выбирать любую среди сотен разнообразных возможностей. Может быть, «свобода» не совсем то слово, речь идет о большем. О несвязанности, раскованности. О свободе ощущения, будто весь мир принадлежит тебе. И дело не только в том, что я нигде не числюсь и никто не держит меня в рабской зависимости, но еще и в том, чтобы сберечь себя, свою сокровенную духовную структуру. Об этом как раз и размышлял сейчас мой друг Середи.

Тринадцать лет назад в Вараде он провернул все безукоризненно. Так я ему и сказал.

— Тогда ты все правильно сделал.

— Да, но это не то, — ответил он.

Мы тихо рассмеялись. Пиво было теплое, меня это не раздражало, раздражало Середи, но все же сказал об этом я.

— Пиво-то теплое.

— Хе? — взглянул на меня Середи.

— Я говорю… А, откуда я знаю, — я пожал плечами. — Вот так. Такие уж мы есть. Мб.

Немного погодя, насколько я смог разобрать, Середи произнес:

— Спросить бы Габора.

— Габора?

— Ну да, Медве.

Мы снова тихо рассмеялись, но уже иначе. Габора Медве мы звали всегда по фамилии — Медве, — и только в последние годы, несколько неуклюже подлаживаясь к его штатским друзьям, стали иногда называть Габором.

— Такие уж мы есть, говоришь? — опять взглянул на меня Середи. — Отчего бы это?

Я не отвечал, но меня вдруг осенило.

— Он прислал мне кучу бумаг, — сказал я.

— Хе? То есть, кто именно?

— Медве.

— Хе?

Под этим «хе» подразумевалось: «Какого черта; теперь что, и оттуда почта приходит?» То есть с того света, ибо Медве уже не было в живых.

— Угу, — кивнул я.

Мне пришло в голову, что в этом пакете может оказаться ответ на вопрос Середи. Пакет пришел несколько недель назад — перетянутая шпагатом рукопись, сверху надпись карандашом: «В случае моей смерти — Б. Б. в собственные руки. Если и его не будет в живых, прошу сжечь не читая». А над заголовком, на первой странице тоже карандашом написано: «Прошу, прочти и, если сочтешь нужным, исправь», — эти полторы строчки были зачеркнуты, так же, впрочем, как и то, что было написано ниже: «Дорогой Бебе, то, что ты найдешь верным — зачеркнуто дважды — хорошим…» То, что осталось не перечеркнутым, уместилось уже лишь на самом краю сбоку: «Делай с этим что хочешь, старик! Бог с тобой».

Что я мог сказать Середи? Собственно, как он докатился до этого? Еще на террасе в голове у меня словно прокрутилась в обратном порядке кинолента минувших десятилетий. Вся эта его история с Магдой началась, когда он снял в Брашове комнатку в доме фотографа. Нет, не так. Началось с того, что в тридцать четвертом году его перевели в провинцию. Надо еще учесть, что Середи, вопреки первому впечатлению, всю свою жизнь был страшно одинок. Не считая, конечно… Словом, началось тогда же, когда и события в рукописи Медве: осенью двадцать третьего года. Да, тут нужно знать все.

— Угу, — ответил я Середи. — Потом.

Иначе говоря: «Потом посмотришь, потом. Я взгляну, что там написал Медве. Потом отдам тебе. Как-нибудь».

Так начинается рукопись Медве, полученная мною вскоре после его смерти. «Non est volentis, neque currentis, sed miserentis dei» [2] Не того, кто желает, не того, кто бежит, но милосердствующего бога (лат.) . .