Владимир Логинов - Ад криминала - Рассказы и очерки

Почти два дня, проведенные в беседах с этим человеком, оставили в моей душе неизгладимое впечатление. И подтверждением этому были не только его стихи и заметки, но искренняя исповедь о себе, правда, нередко вперемешку с игрой в красивую позу, желанием заработать себе как можно больше положительных дивидендов. Когда я слушал, его, то невольно вспоминалось короленковское: "В каждом злодее есть что-то человеческое… Умейте найти нити…” И аналогия прорвалась…

Лет сто с лишним назад ссыльный студент Владимир Короленко (впоследствии великий русский писатель) пытался разобраться в психологии одного "убивца”, который заявил, что у него "такая линия” в жизни: убивать и сидеть в остроге. "Что это за линия?” — сокрушался Короленко. И ответ был прост: "Потому, что все мы сызмалетства на тюремном положении". Так же и в беседе с Сашей Бирюковым — буквально с первых слов — поразил его ответ: "У меня своя линия в жизни". И я попросил объяснить, что это такое.

— Ну линия эта тянется с детства. Вот когда я ходил в школу, мне там ничего не было интересно. Привлекали только сильные и физически крепкие люди. Я обожествлял физическую силу и красоту тела. Хотя по физкультуре у меня не было никаких достижений, нашу физкультуру я считал дебильной: руки вместе, ноги врозь, попрыгали, побегали… Но когда кончил десять классов, то хотел быть не врачом, не космонавтом, а попом.

— Почему?

— Я с бабушкой очень часто ходил в церковь, а потом и меня самого туда тянуло: там было так все правильно, как и должно быть по жизни. Я видел, как там все естественно, видел, что туда люди приходят с болью, а если и просят, то просят для кого-то, не для себя… В Бога, пожалуй, не верил, да и молитв не читал. Схожу с бабушкой на час-полтора, и этого мне достатдчно. А когда выхожу из церкви и опять попадаю в окружающую реальность, то становлюсь таким же, как и все остальные: верил только себе и в себя… Поэтому, наверное, и в духовную семинарию не пошел. Улица сама по себе и наша атеистическая пропаганда были настолько сильны, что я раздвоился. А тут еще кодла у нас была, человек двадцать-тридцать, свои лидеры, свое движение. В конечном счете она-то и определила мою линию.

— Ну и куда она вывела?

— Я пошел в спортзал и стал качаться. Железом занялся. Потом призвали в армию. Сначала были тульские лагеря. Полгода в них побыл и… Афганистан. Для меня это было полной неожиданностью. Накладочка вышла. До того, после удачных учений, я был поощрен отпуском и съездил домой, где расписался с одной женщиной, а тут — на тебе — Афган! Я места себе не находил, оббегал все, что можно, оббивал пороги до последнего. И когда уже пришел туда, где решают окончательно, мне сразу в лоб: "Что, боишься?" Боюсь, говорю. А что вы хотели. Если б знал, не женился. А они: "Мы уже ничего не можем сделать, ты в списках". У меня все и оборвалось. Махнул рукой и решил, что теперь придется, как всем. Поехали мы туда какой-то пьяной чумной толпой. Все продавали, со всеми прощались. Ехали уже все обреченные. 26 декабря семьдесят девятого года высадились недалеко от Каоула. Зима прошле без единого выстрела, как-то вспячку. Только вот месяца два не мылись и мерзли — нам же говорили, что там пальмы растут, и мы приехали кто в, чем. А там зима пострашнее советской. Только и знали, что благоустраивались: ставили брезентухи, рылись.

— Ну а кормили как?

— Поначалу кормежка была такая… ну клейстер, что хлеб, что…

— Как здесь?

— Здесь райский хлеб, если б мы такой там ели! Потом, правда, намного лучше стало, да и дела сильно пошли. По нарастающей. Мы, значит, просто въезд в Кабул охраняли, пакеты возили, офицеров при Кабуле сопровождали, потому что уже постреливать начали. И по первости мне очень понравилось играть в эту войну. А потом, когда вылеты начались, война-то как закрутилась, уже стало не до шуток. Летом совсем весело стало: положим, где-то обстрел, завалы, машины горят — мы туда на вертушках, караваны шмонать.

— Что, мало платили? На шмотки и магнитофоны не хватало?

— Шмотки? Да они у нас как-то естественно были, без проблем. А деньги зачем? На кой они, если мы на операции вылетали? Шмоны — это была наша зарплата, личная. Это было как должное. Особенно, когда у нас ранения были, или, не дай бог, кто-то погибал, то мы забирали все, подчистую… — он смолк и отвел глаза.

Я переглянулся с заместителем начальника лагеря по политико-воспитательной работе подполковником внутренней службы Сергеем Васильевичем Нагорновым. Уникальный он человек: двадцать пятый год служит в системе исправительных дел и не очерствел, не утратил человеческого участия в судьбах осужденных, как многие и многие офицеры. Просто поразительно: от зари до глубокой ночи среди грязи, низости, подлости, а душа такая, же как четверть века назад, — вот из кого бы поп получился!