Андрей Макаревич - Остраконы

В Нью-Йорке негры поселились в Гарлеме (были они в те годы ещё самыми настоящими неграми, а никакими не афроамериканцами). Им построили дармовые муниципальные дома, но чуда не произошло – подарки, упавшие с неба, не ценятся. Чёрные ребята принялись гадить под себя и вокруг, бить стекла, размалёвывать стены и вообще развлекаться по своему разумению. Случайно заехавший на территорию автомобиль разбирался за десять минут – независимо от того, отошел хозяин куда-то или оставался внутри. А совсем недалеко – прямо за Сентрал-парком – располагались чужие. Не, ну а как – во-первых, белые, во-вторых, живут хорошо. Кто же они еще? То, что хорошая жизнь требует приложения некоторых усилий, в голову не приходило. Пусть дураки работают.

Сейчас, конечно, многое изменилось. Теперь это просто небогатый и не очень чистый район Манхэттена. И сюда уже можно спокойно заехать без риска для собственной жизни – например, послушать воскресный спиричуэлс в церкви. Или зайти вечером в джазовый клуб. Что произошло – массовое сознание выросло или просто время всё сглаживает и лечит?

Ничто меня не переубедит в том, что парадигма «наши – чужие» стойко существует либо в детском сознании (и то не во всяком), либо в сознании дегенератов. Ладно, без хамства – в сознании недоразвитом. В таком сознании, особенно если оно ещё массовое, эта идея прочно пускает корни – только кинь горсточку семян, и уже неважно, кто там чужие – фашисты, жидобандеровцы, кавказцы, либералы – вождю видней. Мочи их! И мы тут все будем свои.

А ведь Всевышний создал нас не своими и чужими, правда? Просто немножко разными – так у него получилось. И что теперь?

Вот по лесу третьи сутки идёт инопланетянин. Как у Валерия Попова – марсианец. Он три дня назад потерял свой корабль, от еловых шишек у него изжога, а ни одной бабочки он так и не поймал. Он очень испуган, замёрз и хочет есть. Он ведь чужой по определению? Или как?

Все войны на планете начинались с того, что ловкие негодяи объявляли соседей чужими. А кто же без этой веры пойдёт их убивать? Своих соседей-то? И, похоже, конца этому не видно. На компьютерах тыкать кнопочки научились, а вот с сознанием беда.

Что делать-то будем?

Вообще, я совершенно не мечтательный человек. И вопрос журналистки: «Скажите, о чём вы мечтаете?» – вызывает у меня приступ лёгкого бешенства. Я не мечтаю, ангел мой, – я строю планы. Осуществимые. И потом занимаюсь их осуществлением. Вот когда потеряю всякую способность что-либо делать – тогда лягу на диван и стану мечтать. В самом призыве помечтать есть что-то провинциально-девичье, правда? Ну ей-богу, не мужское занятие.

Но это у меня так сейчас. Интересно, сколько уже лет – двадцать, тридцать? А раньше? А совсем давно? Так-таки никогда ни о чём не мечтал? Да нет, мечтал, конечно. Роюсь в памяти, пытаюсь вызвать картинки детства. Что там такое было?

Ну, естественно, первыми объектами мечтаний были разные вожделенные предметы – то, что у кого-то есть, а у тебя нет. Скажем, самодельный самокат: две дощечки, соединённые дверной петлей, два подшипника вместо колес, планочка поперек – руль. Как же он восхитительно гремит, когда несётся под уклон по неверному асфальту! Такие самокаты у пацанов в каждом дворе. В нашем дворе счастливый обладатель один, он добрый малый и даёт всем покататься, за самокатом выстраивается очередь, я – самый маленький и всегда оказываюсь в конце. Я хочу самокат до боли в сжатых кулачках. Свой. Чтобы не унижаться и не выстаивать эту ежедневную бесконечную очередь. Я извел отца, и он сделал мне самокат. Счастье было ослепительным, но, как ни странно, недолгим: я довольно быстро накатался всласть, удовольствие от очереди, которая теперь уже стояла ко мне, оказалось не таким уж и удовольствием. Я даже не помню, куда этот самокат в конце концов делся – кажется, я его кому-то подарил или сменял на свинчатку.

Потом – уже позже – были ковбойские револьверы: кольт, смит-вессон. Не могу сейчас понять, откуда взялось такое помешательство – фильм «Деловые люди» появился, кажется, чуть позже. Ах, ну конечно – «Великолепная семёрка»! Детям туда было нельзя, но мама надела широкий сарафан, и, проходя мимо контролёра, я залез под него – под сарафан, разумеется, – даже нагибаться не пришлось. Револьверы замаячили в воздухе ещё до их появления на экране – в музыке, в особом оранжево-коричневом тоне картинки на экране – она была цвета прерий. Это выглядело очень непохоже на серо-зеленоватый цвет советского кино, снятого на плёнке «Свема» Шосткинского завода. Первый кольт, кстати, появился в кадре практически сразу после титров.