Юрий Поляков - Треугольная жизнь [сборник]

– Уж больно ты строгий, как я погляжу! – глянул вверх Каракозин.

– А тех, что с медалями за Белый дом, я бы вообще на фонарях вешал!

Юрий Арсеньевич долго смотрел на попутчиков – в его далеких глазах была светлая всепрощающая скорбь:

– Не надо никого вешать! Аристотель говорил, что Бог и природа ничего не создают напрасно. Мы должны были пройти через это. Представьте себе, что наша устоявшаяся, привычная жизнь – муравейник. И вдруг кто-то его разворошил. Что в подобном случае делают муравьи?

– На демонстрацию идут! – предположил с верхней полки Гоша: после кодирования он стал очень язвительным.

– Муравьи на демонстрации не ходят, – совершенно серьезно возразил профессор. – Они спасаются: кто-то спасает иголку, кто-то – личинку, кто-то запасы корма… А потом через какое-то время муравейник восстанавливается. И становится даже больше, красивее и удобнее, чем прежний. Вспомните, в «Фаусте» есть слова про силу, которая, творя зло, совершает добро…

Постепенно в его голосе появились лекционные интонации.

– А если просто взять и набить морду?! – снова встрял Гоша.

– Кому? – уточнил Юрий Арсеньевич.

– Тому, кто разворошил муравейник!

– Муравей не может набить морду. Он может только попытаться спасти себя и близких.

– И ждать, пока зло обернется добром? – поинтересовался Башмаков.

– А как вы, Юрий Арсеньевич, относитесь к той силе, которая хочет творить добро, а совершает зло? – вдруг спросил Каракозин.

– Простите, а кто вы по специальности?

– Обивщик дверей. Но по призванию я борец за лучшее!

– Борьба за лучшее – понятие очень относительное! – ответил профессор (его голос обрел полноценную академическую снисходительность). – Я уже показал вам, что разрушение – один из способов совершенствования. Так, например, нынешнее могущество Японии – результат ее поражения во Второй мировой войне…

– Выходит, ты за Ельцина? – хмуро спросил Гоша.

– Как человек он мне отвратителен: тупой номенклатурный самодур. Но что ж поделаешь, если История для созидательного разрушения избрала монстра. Иван Грозный и Петр Первый тоже были далеки от идеала…

– А квартирку-то в центре Степногорска вспоминаете? – ехидно поинтересовался Гоша.

– Вспоминаю, конечно. Но давайте взглянем на проблему sub specie aeterni, как говаривал Спиноза.

– Переведите для идиотов! – попросил Каракозин.

– Простите, увлекся. Взглянем на эту ситуацию с точки зрения вечности. Солженицын прав: зачем нам это среднеазиатское подбрюшье? А вот если русские с окраин будут и далее возвращаться на историческую родину, то Россия хотя бы частично восстановит свой разрушенный катаклизмами XX века генофонд… Эта амбивалентность явления, надеюсь, понятна?

– Понятна, – кивнул Гоша. – Нас гребут, а мы крепчаем!

– Подождите, подождите, – вмешался Башмаков. – Значит, я могу убить собственную жену, а если во втором браке у меня родится гениальный ребенок, то с точки зрения истории меня оправдают?!

– Ерунду ты какую-то городишь! – заволновался Гоша о судьбе своей сестрички Кати.

– Вы, конечно, привели крайний пример, но, по сути, так оно и есть!

– Это так перипатетики думают или Спиноза? – съехидничал Каракозин, которого профессор-непротивленец начал бесить.

– Нет, это мое мнение.

– Тогда приготовь пятнадцать долларов! – посоветовал Гоша.

– Зачем? – испуганно, вмиг утратив академическую безмятежность, спросил философ.

– Докладываю: в Бресте придут большие злые муравьи. Они тоже восстанавливают свой домик. Им надо заплатить, чтобы они твои часы и сковородки вроде муравьиных яиц не унесли. Ясно?

– Да, конечно… Накладные расходы предусмотрены. Но у меня просьба… Вы за меня… Я не умею, понимаете…

– В лапу, что ли, давать не умеешь? – ухмыльнулся Гоша превосходительно.

– Да.

– Как же ты тогда торговать собираешься?

– Не знаю.

– Давайте выпьем за амбивалентность! – предложил Рыцарь Джедай.

Вскоре Юрий Арсеньевич окончательно захмелел, начал излагать свою теорию геополитического пульсирования нации, но на словах «инфильтрация этногенетического субстрата» уронил голову на столик и захрапел.

В Бресте дверь купе отъехала. На пороге стояла молодящаяся крашеная блондинка в таможенной форме. Она окинула пассажиров рентгеновским взглядом. Но Каракозин, точно не замечая ее, продолжал петь под гитару: