Александр Жулин - Душа убийцы — 2

А Вовчик, купаясь в волнах им освоенных четырех измерений, совсем разошелся. Он теперь всех настигает, всех лупит. Он теперь — самый быстрый и ловкий, он — погонщик, мы — стадо изумленных баранов. Он — победитель — подлетает к Агееву.

— А ну-ка! — орет. — Тигриный угодник! Подставляй свою задницу!

И только сейчас получает в лоб.

От романтика и мечтателя. От Агеева.

Из невидимого …адцатого измерения.

В общем, оно, конечно, влияет. Но слабо. Слабый удар у Агеева!

Старая физика изучала объекты в пространстве четырех измерений: длина — ширина — глубина и еще время вполне характеризовали объект и его положение.

Последний звук новой физики ошеломил нас известием, что как ни трудно это представить, но мы существуем в пространстве десяти измерений (следствие из теории суперструн Майкла Грина и Джона Шварца) или — в пространстве одиннадцати измерений (исходя из идей Теодора Калуца и Оскара Клейна).

Стихийный идеалист папа Коляна, как упоминалось уже, полагал, что в действительности измерений несколько больше. Хотя бы немного еще имеется таких измерений, в которых плавают и общаются души. И вот там торжествуют честь, достоинство, дружба, любовь — внушал нам папа Коляныча.

Мне-то кажется, что души наши живут так же драчливо и глупо, как и тела. Естественно, я понимаю, что конкретные души берутся из общего океана единой человечьей души и вливаются в тела для того, чтобы в круговерти земных столкновений и поисков вершился процесс очищения океана. Однако, поскольку глобальная цель — переход человечества в высшую лигу путем очищения — не так и близка, то вряд ли океан сегодняшнего двенадцатого измерения достаточно чист, как это представляется папе Коляна. Отсюда я делаю вывод, что папа Коляныча — идеалист. И его оценка этой истории, как цепочки событий, связанных логикой двенадцатого измерения (Чтоб не просили списать, Вовчик заперся! Решил чуть опоздать — тут в урне дурацкий пожар! Он рванулся на выход — а дурацкий шпингалет назад не сработал! Оп пытался навлечь подозрения на Агеева — да вылезла дурацкая бигудина! Итог, сколько ни виться хитрой веревочке, а дурацкую бигудину не спрячешь!), эта оценка вызывала протест, и ощущения, что рассказ получился, все не было.

Рассказ, на мой взгляд, можно считать состоявшимся, если он вовлекает в свободный полет, в отрыв от действительности, Я придумывал концовки — одну эффектней другой, Я их выстраивал тщательно — как трамплины для отрыва от четырехмерной действительности. Спустя какое-то время я перечитывал — и не устремлялся в свободный полет. Искусственные трамплины были малы для двенадцати измерений. Неужели еще оставалась в этой истории некая тайна?.. Да, оставалась.

Повзрослев, я как-то прикинул: но ведь это надо было додуматься себя запереть в туалете! А изобрести автоматический шпингалет? А изготовить, опробовать? Приспособить его, выбрав удобный момент? Наконец, пустить в ход? Наконец, затаиться, молчать, молчать и тогда, когда дым повалит снаружи? Нет, это не просто: «Не хотел дать списать!»

И снова я возвращался к этой истории, и снова откладывал, и никакие придумки не спасали рассказ, пока я вдруг не встретился с Вовчиком! Судьба! — сказал бы папа Коляна.

В эти дни я, как по заказу, испытывал крупные затруднения. Шел девяносто второй, седьмой год перестройки, а страна моя разваливалась на куски. Ловкий, предприимчивый кошелек начинал весить больше, чем тяжеловесное кресло в обкоме, но весил все еще недостаточно, чтобы хватило на всех, и пронесся шквал безработицы. А у меня ни кресла, ни кошелька, и научную мою проблематику внезапно урезали, в результате чего я оказался на улице, и женушка моя свежевыпеченная вдруг предъявила своего бывшего-сплывшего, а теперь восставшего из тюряги супруга: «Без меня он погибнет!.. Но тебя я люблю, я люблю!.. Но без меня он погибнет, погибнет!..» Все, что осталось при мне — одни уравнения из области гидродинамики, до уравнений ли было стране, которая разваливалась на куски, так вдруг отвратительно взвраждовавшие между собой?

Было жарко, я брел по обочине с тяжеленным рюкзаком за спиной — в нем были пожитки мои; я нацелился махнуть из привычной, теплой Москвы за тысячи километров в морозную Магаданскую область, в поселок Холодный на золотодобывающий прииск имени Фрунзе и начать жизнь сначала отложив уравнения.

Увы, было жарко.

С мягким шелестом меня нагнала машина.

— Лёнь! Никак ты?

Пот не только заливал мою спину — он тек по лбу, по щекам, он свисал с бровей солеными, жгучими каплями, из-за чего приходилось беспрестанно прижмуриваться, — в руках моих были еще сумка и чемодан.