Ринат Валиуллин - d’Рим [litres]

Многим из них казалось, что живут они не своей жизнью, что все это некий муляж, роль, чья-то куцая фантазия, и когда они не в себе, они выходят из себя. Бац – и здесь их озаряет – вот она настоящая я. Я хочу быть такой всегда, делать, что хочу, как хочу и когда хочу. Но здесь родной голос: «Мам, мам!» Они снова возвращались к себе, к своей семейной рутине.

Судя по рассказам, выходили все. Варварства в мамах хватало, скорее всего, это те, что родили без большой любви, не в том месте, не с тем человеком. И такое бывает, спали вроде с тем человеком, а родили – уже с другим. Их было жалко, они не умели терпеть, но доля правды тешила самолюбие в их словах. Казалось даже, что все это похоже на самоиронию, как способ защиты. Самоирония – это неуязвимость. Но они чувствовались уязвленными.

– Все достало! Плач, сиська, памперсы… – Начала свою исповедь высокая дородная женщина. Я качала на качелях Римму, мамаша – коляску. – Рожай, – советовали, «отстреляйся», а потом застрелись. Родила. Говорили, второй ребенок спокойнее. Радость. Мало того что характер говно, так и кругом тоже говно. Кто-то пустил утку, что роды омолаживают. В каком месте? Скорее всего, это сказал мужик, которого самого надо заставить выносить и родить. Посмотрела бы я, как поседеют его яйца. А потом покроются скорлупой, когда румяный младенец начнет поднимать его по несколько раз за ночь. Хочется убить, чтобы спал мертвым сном. Пока он сосет, чувствуешь, как добро и зло борются в твоей крови, немного успокаиваешься и чувствуешь единение крови. Ты мой герой. Только бы уснул, в итоге засыпаю сама, зло засыпает. Добро побеждает до следующего ночного подъема.

Стоишь у кромки площадки, наблюдаешь за своей, никого не трогаешь, а люди за каких-то несколько минут успевают рассказать всю свою жизнь.

– Ты не знаешь, что такое ребенок – аутист. Это жесть. Ему уже четыре, а у меня уже нет ни любви, ни сил. Молчит, не может говорить, меня не понимает или не хочет понимать. Гадит в штаны, хотя не должен бы, ведь пазлы сложные он как-то собирает.

Младшему годик, и он моя отдушина. С ним я отдыхаю, с ним мне хорошо. Но старший… И я понимаю, что это из-за его диагноза я меньше стала его любить, и от этого еще больше ненавижу себя. Чем больше не люблю, тем больше себя ненавижу.

С болью вспоминаю, как обожала старшего в годик, когда еще не знала о диагнозе. Хорошо, хоть удалось пристроить в садик для особенных детей.

На глазах женщины выступили слезы. Она стояла рядом и качала коляску, в которой спал малыш.

Словно я была сама церковь Санта-Мария-ин-Космедин с ее Устами истины. И все мамаши по очереди норовили исповедаться до того, как им откусят руку за чудовищные мысли. Женская хитрость способна обвести любого.

Я понимала, что на деле никакой я не детектор лжи, а так – канализационный люк, сточная канава, сбрасывайте сюда все свое дерьмо. Я вспомнила Уста истины, к которым, будто неверную жену в Средние века, повел меня как-то Борис.

– Веришь?

– А ты не веришь? – усмехнулась Анна.

– Само собой, верю. В Риме полно безруких… художников, – отшутился Борис. Лично я рисковать не могу у меня всего две руки. Когда-то этот люк действительно наводил ужас на всех жителей Рима, из безобидного канализационного люка превратился в беспощадного судью. Жители боялись его как огня. Рядом находился рынок, поэтому к Устам истины зачастую приводили мошенников и воров, а также женщин, которые подозревались в измене.

– Какая несправедливость, а ты спрашиваешь, почему женщины лезут в мужские дела. Их всегда притесняли, подозревали, одним словом, не любили.

– Не любить значительно проще.

– Вот именно, пользовались. А потом – на детектор лжи, чтобы боялись.

– А как не бояться? Частенько жертва вытаскивала из пасти окровавленный обрубок руки. За мраморной маской находился палач, который отрубал топором руку лжецу.

– Это правда? Как же он решал, кого казнить, кого миловать?

– Видимо, он выбирал руки с кольцами.

– Практично.

– Или просто каждого десятого, для устрашения. В Средневековье родители рассказывали детям страшилки об ужасной маске, пытаясь приучить их к правде. Посеянный в душе страх заставлял людей еще по дороге к Устам признаться во всех смертных грехах.

– По поводу каждого десятого очень жестоко, – наконец подошла наша очередь проделать этот фокус.

– Еще бы. Боишься? – улыбнулся Борис.

– Чего мне бояться?