Ринат Валиуллин - Безумие белых ночей

В парке прохладно, он был завален тенями деревьев, однако время брало свое. Природа уже оперилась, деревья распушили зеленые хвосты. Откуда-то дыхнуло черемухой. Любое похолодание в атмосфере можно было свалить на черемуху. А в душе, если похолодание в душе, какую черемуху в этом обвинить? На эту можно было свалить все по одной простой причине, эта бросалась в глаза своим ажурным дорогим бельем. Видно было издалека — распущенная. У других весна запаздывала, либо отношение к весне стало уже, как к работе, либо, как у многих людей, все еще было не до весны. Рядом с дорожкой толстый ствол рябины, по которому можно было добежать до самой ее кроны, стелился к земле. Рябина заваливалась, она тянулась к дубу, который стоял в десяти метрах, не шелохнувшись, вкрученный в землю, как саморез. Видимо, не любил. Его нелюбовь можно было свалить на похолодание, то есть на цветение черемухи. Конечно, она сейчас была куда более привлекательная, нежели рябина, и духи у нее были, что у женщин бальзаковского возраста, сладкие и зовущие. Каштан держал свечку. И не одну, свечей было множество. Он готов был зажечь эти свечи по первому зову природы. К стволу его уже принюхивался большой породистый кобель, а за ним, тявкая, завитая обесцвеченная болонка. Сердце ее было заполнено мужчиной, а тело — визгливым лаем, казалось, она в нем вот-вот запутается и сдохнет от злости. Ее кучерявая шевелюра дрожала от напряжения. В памяти моей всплыла мамина химия, которая была так популярна среди женщин семидесятых. Женщинам всегда было свойственно вить гнезда, но мешал квартирный вопрос. С жильем было туго, хотя бы гнездо на голове.

Стало заметно теплее, когда под руку меня взял Артур. Мы молча шли по аллеям.

— Она без лифчика, — махнула рукой на женщину Шила. Формы у статуи были действительно выдающиеся.

— Ей не надо, она в гипсе, — улыбнулся я.

— А тебе?

— Не начинай, мне все в тебе нравится. Даже очень.

— Поедем уже, скоро холодильник должны привезти, — улыбнулась недоверчиво Шила.

— Конечно, — подхватил я под руку Шилу, — нашей квартире не помешает еще одна новая комната.

Вроде и человек тот, да только дверь в его сердце открывается не с той стороны, и нужно было ее перевесить, чтобы удобно было при необходимости доставать чувства, пусть даже маринованные или холодного копчения. Через три часа борьбы, когда мы уже были согласны вернуть все взад, нам это удалось. Холодильник открылся нам совсем с другой стороны. Правда, силы были на исходе, нервы тоже. Она тряслась от моего негодования. Дверь. Россыпи слов соленые, кислые, даже горькие сыпались на меня, как из солонки. Каменная поваренная соль. Мужчина всегда нервничает, когда что-то не выходит в компании женщины. Позже последней достается тоже. Ножи и вилки схлестнулись в воздухе, посыпались искры любви и ненависти между мной и Шилой, словно меж двух столбов висело электричество, напряжение поднималось всякий раз, стоило только мне ошибиться. Я никогда в жизни не вешал дверей. Отношения наэлектризовались, будто между нами сначала появилась стена, но следом за ней и дверь. Три раза мы успели за это время поругаться, помолчать и помириться. «Они любили поговорить по душам, а иногда и покричать». Когда отношения остыли, мы сидели, щелкали упаковкой от холодильника, нажимая пальцами, словно на клавиши музыкального инструмента. Полиэтиленовые подушечки лопались звонко и однообразно. Бестолковое занятие успокаивало нервы. Равнодушие выравнивало, приводя в баланс.

У Шилы была одна дурная привычка: едва я начал засыпать, как из нее громко вырывался какой-нибудь вопрос, будто тот сидел, как кость в горле, весь день и наконец выскочил: «Отличный холодильник. Мне кажется, туда влезут и велосипеды».

Я понял, что она хотела, она надеялась, что я все же начну к ней приставать. Но как только услышала мое мерное посапывание, включила свои велосипеды, предлагая мне покататься. Какого прогресса ни достигла бы цивилизация, секс все же по старинке, я тоже буду карандаш вставлять в стакан, чем меньше там других есть или было, тем больше чувств, я буду — покуда не исписан грифель. Я достал свой карандаш и сделал запись в книге жалоб: «Ваше лоно прекрасно, это был один из лучших вечеров в моей жизни».

Настроения у кафе не было, не было даже аппетита. Коньяк не брал его, несмотря на свои пять звезд. «А что с меня взять, кроме денег. Скоро официант принесет мне записку с указанной суммой и заберет мои деньги. Правила таковы. Почему им надо следовать постоянно тупо, безропотно. Почему мне никто не платит за то, что я у них ем. Будь я звездой, может, так и было бы». Артур рассчитался с официантом, надел шляпу и вышел. Внутри него сидел нарушитель, который никак не мог восстать против правил обычаев рутины. «Я слаб, труслив и забит молотком, словно гвоздь по самую шляпку в дерево прав и обязанностей». Артур снял шляпу и стал стряхивать с нее невидимые соринки. Шляпу он начал носить сразу после того, как отпала надобность надевать форменную фуражку. Будто голове чего-то не хватало. «Конечно, если бы ей хватало, неужели меня отстранили бы от полетов», — снова насадил он ее, черную, фетровую на череп.