Хэрриет Эванс - Лето бабочек

Короткие, толстые ножки Элис дрожат, когда мы срезаем через покатую, хорошо протоптанную дорожку от домика через луг, но она не жалуется. Она настаивает на том, чтобы везде ходить пешком, несмотря на то что у меня есть рюкзак-слинг. Она смеется и показывает на пчел, жужжащих над ней, на ярко-желтую амброзию, похожую на маленькие подсолнухи, и плачет, когда уколет свои гладкие розовые пальцы о чертополох. Она никогда раньше его не видела и не понимает, в чем дело. Но она не боится. Она совсем не похожа на меня, у нее нет страха. Она похожа на своего папу. У нее его золотые кудри и его огромные глаза, и иногда, когда я смотрю на нее, мое сердце рвется на части.

День стоит неподвижный, и туманное золотое сияние опустилось на поля. Вдалеке – так далеко, что почти не слышно – я слышу кого-то на реке. Интересно, смотрят ли когда-нибудь прохожие на деревья, думая, что там за ними? Догадаются ли они когда-нибудь, что здесь руины дома, что когда-то это был один из величайших домов в стране?

Мама держит Элли за руки и тащит ее по грязи. Недавно, на прошлой неделе, прошел дождь, и земля стала пухлой и сочной. Мы стоим на мелово-гравийной дорожке, которая вьется и ведет к Кипсейк, к лугам, где мой отец охотился на бабочек, а моя прапрабабушка Александра научила Тедди всему, что знала.

Элис говорит: «Хочу пить».

Мы обе, мама и я, тут же начинаем суетиться, как ковбои в перестрелке, соревнуясь, кто из нас первой вручит ей свою бутылочку с водой, и я думаю, пока мама помогает Элис пить из своей, о том, как повезло моему светловолосому решительному ребенку. Я думаю о своем отце, играющем здесь в одиночестве, заброшенном матерью и отцом, ищущем бабочек, боящемся ночи, одиночества. О Тедди, убегающей с Мэтти на станцию Труро глубокой ночью, садящейся в поезд, который отвезет ее в Лондон, подальше от дома-магнита. Я думаю о Безумной Нине, которая при лунном свете скачет верхом, бежит в Персию, чтобы воскресить сломленную женщину внутри себя. О бабочках, которых она тайком привезла домой в виде личинок, в коробках для своих детей, что моя бабушка, и ее мать, и ее мать делали, чтобы показать свою любовь. Я думаю о своем отце, о письмах, которые я ему посылала, о фотографиях его внучки, которые так и остались нераскрытыми, о том, как это глупо, что мне больно, и я думаю о Тедди. Интересно, что бы она сказала обо всем этом. Куда она пошла, как закончила свои дни, была ли она счастлива.

Я думаю обо всем этом, когда мы идем сквозь последние лучи великолепного солнца, наши плечи теплые, моя маленькая девочка крепко сжимает мою руку, она напевает и болтает.

Мама говорит:

– Знаешь, тебе не обязательно это делать.

– Я хочу, – говорю я. – Это моё решение.

Мне придется предать забвению эту семью, чтобы мы могли жить своей жизнью. Я не хочу, чтобы Элис чувствовала то же, что и я, – что у нее не хватает половины самой себя. Она узнает правду о своем отце. Конечно, у нее есть супербабушка – теперь Цинния не может ненавидеть меня, потому что я подарила ей единственный памятник Себастьяну, который помогает ей пережить агонию его потери. И я могу сказать Элис, как сильно я любила ее отца. У нас все случилось в неподходящее время – все было не в порядке, еще до ее рождения, и она исправила это странным, болезненным способом. Я знаю, что любила его и никогда не смогу заполнить пустоту в моем сердце, которая была занята любовью к нему. У меня было много времени подумать, когда я была беременна. Себастьян, ты ведь знаешь это, правда?

Я закончила свой педагогический курс после того, как Элис исполнилось шесть месяцев; у меня новая работа в Лондоне, в начальной школе в Хакни. Мой второй год начинается в сентябре. В прошлом году я начала сотрудничать с книжным трестом, чтобы убедиться, что каждому ребенку в моем классе кто-то читает перед сном. Я до сих пор хожу к двум детям раз в неделю, чтобы почитать им книги, потому что их родители не читают по-английски. Я живу с мамой и Малком, но теперь это огромное счастье – делить с ними дом, чтобы Элис знала их обоих и они о ней заботились. Мы занимаем два верхних этажа – один я, другой она. Старая квартира миссис Полл вернулась, и ее старая кухня снова стала нашей кухней, я отремонтировала ее на деньги, полученные в наследство. Интересно, что бы подумала обо всем этом миссис Полл? Я думаю, она улыбнулась бы своей спокойной улыбкой и сказала: «Ну разве ты не чудесная, дорогая?»

Итак, сегодня мы возвращаемся в Кипсейк из-за двух вещей, с которыми я еще не разобралась. Последние из моих задач, и тогда я почувствую, что сделала все, что должна была сделать.