Он втиснулся в меня животом, обдавая жарким своим дыханием:
— Ну бей же, бей! Руби наотмашь меня руками и ногами! Ага, не можешь? — Прилип ко мне грудь в грудь, обвиснув на мне вдобавок: — Ну что, понял? Мертвый клинч — это твоя рабочая зона! Ближний бой, ты понял?
Я все моментально понял.
— Шеф, дошло! В мертвом клинче работаю крюками и апперкотами — все ясно пока.
— Нет, не радуйся, погоди! В клинч еще надо войти, а Черный Пояс не даст никогда себя связать. В клинч ты входишь один только раз, и этот раз должен быть для боя последним. Ты слушаешь, ты все понимаешь?
Ощущение казни уже отошло от меня. Я даже развеселился:
— Ну, конечно же, слушаю, шеф! Я весь сплошное ухо, сплошной глаз!
— Перестань кривляться, сынок… В клинч ты врубаешься издалека. Он в это время висит в воздухе и что-то такое должен исполнить. Но ты его стережешь… Он взвивается в воздух, в позицию нидан-гери, — вот как, смотри! Выстреливает в тебя ногой — прямо в лоб, в голову, потом гаснет и опускается. А ты стережешь поблизости и вылетаешь с крюком. С правым, с левым — неважно! Но только в челюсть, точно по челюсти… Дело решат сотые доли секунды и миллиметры. Ни миллиметром ближе, ни миллиметром дальше, иначе, если атаку свою зевнешь, он череп тебе расколет. А череп в шотокан-карате раскалывают вот как, смотри!
Он снова отлип от меня, отступил от меня шага на три и принял стойку. Руки его, точно два меча, искривились в мою сторону.
— Вылетай, сынок! Ну вылетай, чего стоишь?
Я с места не тронулся, я сказал, что все понимаю: он подрубает меня стопой по темени, если я промахнусь, и я полечу параллельно земле.
— Ну а рукой, шеф, он перерубает мне позвонки на шее.
— А вот и нет! Он добавляет тебе майк-цуки-гери — направляет полет твой так, чтобы колом вошел ты в землю. Колом, как планирующее копье…
Он опустил руки. Лицо его оживилось.
— Все, сынок, а теперь соберись и не хезай! Смотри коршуном, ну! Смотри на всех соколом… — И повел меня из раздевалки.
Мы шли в зал, а он продолжал науськивать меня, шепча на ухо:
— Да он же чучмек и дикарь, а ты еврей! Он вдвое старше, а ты Самсон… Да ты на себя погляди и на него погляди — возьми себя в руки, а ну не хезай, сынок!
И вдруг восхищенно воскликнул, теперь уже сам себе:
— Не Бухара, братцы, а весь тебе Лас-Вегас родимый! Эх, елки-палки: бокс против карате…
В эту минуту Рустем-ака громко провозгласил:
— Сеид Хилал Дауд, сеид Ибн-Мукла — обоих прошу подняться наверх!
Я весь ушел в свои далекие воспоминания и бешеный гон моей ручки. Голова горит, я весь возбужден, а когда к вечеру отваливаюсь от стола с этими записями, то сам удивляюсь мешанине стилей — то на родном бухарском, то шрифтом Раши, но больше всего по-арабски, целые главы рифмованной прозы, эдакая манера частного письма. И понимаю сразу, что к этому стилю меня вынуждает образ Иланы, и тут я из кожи лезу…
Для посетителей у меня нет времени. А если честно — я их просто боюсь: не войдет ли в их череде мой убийца?
Порой мне мерещится смерть в виде капсулы и нажатия кнопки с кодом, и тут же хочу с себя все содрать, как это сделал когда-то на дюнах Тахир Аббас Калваза аль-Кудси, посреди безбрежной пустыни, желая убедиться в том, что, кроме Аллаха, никто не властен над его жизнью.
Им ничего не стоит угробить меня еще проще! Подбросить хотя бы по почте одну мою фотографию в грязно-пятнистой робе — компания мулло-бачей, либо копию того документа, что я подписал Ибн-Мукле. И я отправлюсь под суд как миленький. Под трибунал… И весь каменею от этих мыслей.
Проклятый, нескончаемый день! Он был описан уже однажды, законспектирован — целый месяц мы бились над этим в диван аль-фадде.
«В тот день был самум, в день траура был ветер пустыни!» — кричал я этому педику, но правды так и не сказал.
Они напоили меня, я пьян был, оглушен дерьмовой анисовкой. И даже сейчас мне слышится каждое слово, будто шел из дворца вместе с ними, хотя на самом деле провожал Мирьям. Провожал свою душеньку в Чор-Минор.
Смеркалось, помню, и зажигались в городе фонари. Она ступала по асфальту босыми ногами и всю дорогу молчала, потрясенная только что увиденным и пережитым. Боль сводила меня с ума, изо всех сил я крепился. Болело ребро, болели расквашенные кисти. Он саданул меня один только раз, как лошадь, и сломал мне ребро.
У Чор-Минора мы стали прощаться, она нежно меня целовала. И тут я вытащил ее пилюлю.
— Как?! — вскричала она. — Ты ее не… Ты? Как же ты смог победить?
Читать дальше