Эли Люксембург - Десятый голод

«Ого, наконец я слышу сегодня что-то четкое, вразумительное! Ай да ребе, ай, спасибо, ай, молодец! Именно это мне и хотелось услышать… Да, ну а мир, ну а дружба?»

— А если мир лежит на весах, мир и месть — что предпочтительнее?

— Для еврея?

— Ну да, для еврея, для меня в частности?

Он пожевал с минуту губами, затем ответил, как бы помыслив, как бы вслух советуясь с кем-то:

— С миром они сами придут, покаянные и смирившиеся.

Я оставляю ребе и бегу за стремянкой: она лежит у входной двери, дюралевая, легкая. Всхожу с ней на сцену и ставлю у задника, где будем вешать сейчас портрет Насера.

— Ты этими бреднями не больно-то увлекайся! — говорит мне шеф назидательно, поверив, что там, в отделе древних рукописей, я и в самом деле углубился в Кушайри. — Ну сам скажи, как доказать истинность жизни Мухаммада на основании им же написанной книги? У тебя, сынок, впереди большая работа, ты уж держись своих собственных корней.

Мы обматываем черным крепом огромную раму, втискиваем туда портрет.

— На Ближнем, сынок, Востоке встает нынче зверь со страшной пастью: против медведя — лев иудейский, который грозит медведю обглодать все мослы. Вот с этим-то львом нам и надо выяснить отношения уже сейчас: или же насмерть схватиться, или же… Не знаю, что! Дипломатических отношений нет, а маразматики наши, эти кремлевские старцы, — не знаю, что они думают там!

Шеф берет портрет, а мне велит стремянку держать покрепче. Он лезет наверх, над головой у меня висят его тапки. Он метится с петлей на гвоздь, качая, как маятник, тяжелый портрет: в глаза мне летят соринки. Сверху я слышу:

— Когда между двух держав нет отношений дипломатических — отношения есть! По нашим каналам, через наши мосты: они есть постоянно, всегда… Сколько лет еще будут держать у нас власть эти кремлевские мафусаилы, трудно сказать. Но этому льву мы должны дать понять, что у нас в России будут новые хозяева, хозяева-медведи будут моложе.

Я смотрю в каменный пол, на шершавые плиты, крепко ухватившись за стремянку, усиленно шефу киваю. Не знаю, видит ли он?

— Там тоже придет к власти новое руководство, но не молодые, а старики — синедрион, семьдесят мудрецов, как было в древнем Израиле. Но старики эти будут прожорливее молодых, будут яростнее в тысячу раз… Ты почитай историю, почитай Библию: древний мир содрогался от власти синедриона, трепетал весь мир!

Он справился наконец с петлей: портрет повешен. Он велит мне отойти подальше, издалека поглядеть — ровно ли висит?

— Не шевелитесь, шеф! Отпускаю стремянку…

Я отхожу, пятясь назад. А он руководит мной, велит дальше идти, дальше. Схожу со сцены и иду к двери: Насер весит безупречно.

Когда я к нему возвращаюсь, шеф уже складывает тюбики в фанерный свой ящик, полощет кисти.

— Запомни, сынок, Институт каббалы! — говорит он мне. — Думай отныне только об этом — Институт каббалы в Иерусалиме, больше я ничего тебе не скажу, это одно и запомни!

Он надевает рубашку, складывает треногу, а ящик берет под мышку.

Мы идем на выход, возле дверей останавливаемся и смотрим назад.

— Висит нормально как будто?

— Висит изумительно, шеф! — И гляжу при этом на ребе, а ребе мне улыбается.

Придирчивым взглядом Хилал окинул напоследок сумрачный зал, проехался по секции древних рукописей, где ребе. Но ровным счетом ничего интересного там не нашел и фыркнул облегченно:

— Уф-ф-ф, купаться иду!

Я взглянул на его тень, перед тем как расстаться: она была огромнее его, чудовищнее и длиннее. И снова сказал я себе: «Нет, не медведь все-таки, а волк! Одинокий, сумасшедший волк, проколотый „четырьмя крестами“».

Количество нашлепок и присосок на мне заметно прибавилось. Доктор Ашер сказал, что у меня ухудшился общий гормональный баланс. И еще новость: «У вас падает зрение!»

Он стал ругать меня, почему я так много пишу, курю и пишу?

И в самом деле, куда я рвусь, разве память лечит меня? Нет, она только мучает, терзает мне душу! А ведь думал вначале, что через эти записи доберусь до здоровых зерен в себе, создам как бы плацдарм здоровья, а оттуда и весь выздоровею. Но нет, не видно ни зерен, ни плацдарма, да и всходов здоровых покуда не вижу.

Только что ушли эти двое, а я сижу и грызу себя: зачем на этот визит согласился? Я был уже так далеко, так замечательно все позабыл, и вот — снова заброшен в прошлое!

Москвича зовут Ури, или просто Юра: длинный, бледный и анемичный, при бархатной кипочке с пуговкой, он мне сразу понравился. Они, между прочим, оба были в кипочках… Зато второй меня раздражал, все в нем меня раздражало. Маленький, вздорный, вернее, мелкий какой-то, с густой бородой, вертлявый и хищноватый: все время вынюхивал что-то во мне, покуда не довел до истерики, поднявшей со дна души всю мою муть и тину. Марк зовут его, он из Одессы. Все они из Одессы такие подлые, это уж точно!