Эли Люксембург - Десятый голод

Я узнаю Кушайри, и мне становится сразу скучно.

Господи, на что он тратит время, зачем мне это читает? Однако смиренно молчу, внимаю каждому слову, ибо ребе всегда говорит, что мудрость народов мира должна еврея радовать, как его собственная. Ничего не поделаешь — молчу, пусть ребе радуется.

После каждой фразы ребе глядит на меня, и наши глаза встречаются: меня пронизывает длинная, сладко щекочущая молния. Теперь он читает про одного ученого: «Он окружал себя во время святых занятий режущими и колющими предметами, чтобы не уснуть. А появлялся на людях весь изрезанный либо с пробитой головой…»

Не в силах выдержать муки, я умоляю его:

— Ребе, давайте почитаем что-нибудь наше, что-нибудь стоящее. Этих халифов с пробитыми головами мы целый день зубрим.

Ребе глядит на меня пристально, укоризненно, говорит, что я чересчур возбужден, чересчур взвинчен.

— Я ведь не зря тебя посадил, не зря читаю. Смотри, Иешуа, не натвори сегодня безумств!

Ребе расстроился, слюнявит палец, пытается читать дальше. Мрак затрудняет его, он не находит фразы. Я предлагаю ребе принести лампу, предлагаю открыть штору побольше. Но он нашел уже, что хотел, и продолжает: «Некий благочестивый человек ни разу не вбил гвоздя в общую с соседом стену, дабы не посягнуть на его право собственности. А еще — дважды в год выплачивает все налоги, чтобы никто не сказал, что эти налоги он считает слишком высокими».

Я совершенно ребе не слушаю, все внимание мое сосредоточено на Хилале — проявляет уже беспокойство, куда Абдалла запропастился? Боже меня упаси навести шефа на мысль о пергаменте или выдать, что здесь ребе, что мы сидим вместе! Но ребе страхи мои нипочем — сияет, искрится, будто напал на россыпь золотых самородков:

«Султан Южной Аравии никогда не ест риса, ибо известно, что рис в пору своего созревания требует массу воды, и каждый феллах жестоко надувает соседа с водой».

В меня вползает старая, беспокойная мысль: а не дурачит ли нас обоих, меня и ребе, этот серый русский волк? Разве не слышит он голос ребе, разве не видит его? Шеф готовит меня в разведчики для работы в Израиле, понимает прекрасно, что медресе знаний об иудаизме не даст мне, вот и позволяет сидеть с ребе. Закрыв на все глаза, заткнув якобы уши… И от этих мыслей холод бьет меня по ногам… Разве не может такое быть?

«А один человек дал своему ребенку рвотное средство, узнав, что ребенка покормила жена соседа. Ему показалось, что собственное дитя этой женщины лишилось от этого своей доли материнского молока, что его ребенок как бы ограбил другого».

Все, мне пора идти! И я поднимаюсь, взвалив на плечи скамейку.

— Ребе, он разве не слышит нас? — киваю с сомнением на сцену.

— Какой же ты, право, — и ребе совершенно расстроился. — Не видит он нас и не слышит, в этом отношении — слеп и глух, ты сто раз меня уже спрашивал! Ступай и возвращайся. И хорошенько запомни, Иешуа: сомневающийся несовершенен.

Я удаляюсь, пристыженный, мысленно кричу назад: «Вот именно, ребе, — несовершенен! Тянет меня к этому монстру, словно магнитом, словно мы связаны общим пороком, неведомым мне самому, но я вам клянусь, ребе, я все узнаю: он ли ее заразил? Сегодня я все узнаю…»

Поднимаюсь по сцене, по каменной приступочке. Спотыкаюсь и чуть не падаю.

— А сцену, шеф, нам тоже готовить?

Он поднимает от портрета голову, живыми, быстрыми глазками проехался вокруг себя. Сказал, что без нас все доделают:

— Посиди рядом, сынок, о многом поговорить надо!

Я тоже проехался глазами по сцене, увидел мысленно, как будут выглядеть вечером этот зал и эта огромная сцена: будут столы, накрытые бордовой парчой, будет кафедра, и все затопит мертвенный, люминесцентный свет; будет так, как бывает здесь часто на лекциях, на собраниях, когда выступают иностранные знаменитости по исламу, которые приезжают работать в подвалах Китаб Аль-Байяна, где хранится уйма сокровищ, толком и не разобранных даже, не внесенных ни в одни картотеки и каталоги мира.

Я слышал, что у нас хранятся подлинная туфля пророка и прядь его собственных волос. А один из бухарских эмиров имел привычку класть себе в рот такой волос, и это якобы помогало ему от приступов черной меланхолии. Потом слышал, что хранится здесь та самая кость, что обратилась однажды к Мухаммаду человеческим языком: «Не ешь меня, я отравлена!» — и спасла ему жизнь, ибо в самом деле была ядовита. А еще слышал про рукописный Коран, исполненный лично великим Османом [55] Осман — сподвижник пророка Мухаммада, основатель шиизма. и претендующий тем самым на подлинные слова Аллаха. Этот Коран находился некогда в казне Кордовы и так тяжел, что выносили его два служки, а третий шел сзади со свечой в руках, сопровождая процессию. Выносили Коран каждую пятницу, народ кидался навстречу, чтобы коснуться его устами и обрести особую благодать. А сам Коран, обернутый в чудесное покрывало, опускали в золоченое кресло, имам [56] Имам ( араб. , букв. стоящий впереди; тот, кто руководит молитвой) — духовный предводитель общины. читал один из хизб [57] Хизб ( араб. группа, часть) — обозначение 1/60 части Корана (половина джуза). , и снова Коран уносили в казну…