Эли Люксембург - Десятый голод

— Мамлакат аль-ислам! — ревем мы немедленно и разом веселеем.

Надо бы вас познакомить, мое сокровище, с симпатягой Нурой, ведь вы на работе все-таки, а он «человек-лягушка», мастак по подводным диверсиям. Нура у нас белокурый, совсем не похож на араба. Он страшно страдает от этого: от белого цвета кожи, от голубых своих глаз… Лань моя, вы обхохочетесь — Нура глушит черный кофе чуть ли не ведрами, наивно полагая, что это поможет ему изменить пигмент, чуточку посмуглеть! Он родом с морских побережий Персии, бывший ловец жемчужниц, охотник за «рыбьими слезами». Нура рассказывал мне, как там, в Персидском заливе, его обвязывали веревкой, затыкали уши и нос воском и опускали в пучину. На лодке же в это время варили в кипящем котле одеяло, и, когда Нура всплывал, его кутали в это одеяло чтобы уберечь от судорог и охлаждения тела. «Сколько раз с нашим братом бывало: дергали за веревку, звали, кричали ныряльщику, а доставали из моря лишь часть тела, остальное было отгрызено акулой либо морским драконом!»

— Ступни ног и голени я красил в черный цвет, ибо морские гады черного цвета боятся, — говорил он мне, увлекаясь все больше и больше. — Я залезал в кожаный мешок, руки и ноги были наружу, а жемчужницы вместе с песком и водорослями собирал в мешок. А если завидеть пришлось морское чудовище, то брызгал в него уксусом, они уксуса тоже не терпят… Более двух минут самые опытные ныряльщики не выдерживают!

Потом я узнал, что жемчужница, чтобы быть красивой, должна находиться в бурном и мутном месте, тогда раковина всплывает и ловит створками дождевую каплю!

…что желтый жемчуг — это символ богатства, белый — свободы, а зеленый — счастья!

…что та жемчужина считается особенно ценной, что весь день может кататься на голой тарелке!

…что, если кто сомневается, — дай жемчужину проглотить курице. Побывав в желудке у птицы, жемчужина навсегда утверждается в своей красоте и ценности…

И тут я вижу вязкие, оранжевые воды в дельте Аму, камышовые тугаи, где водятся тигры. Неподалеку от берега вижу старые баржи на рейде, сейнер-рефрижератор, списанный на слом. Под всю эту рухлядь нам следует подложить взрывчатку и потопить… Чего бы проще? Но не спешите, моя единственная!

Когда мы с ластами и аквалангами отправились в воду, то с первых же погружений стало ясно — работать здесь невозможно, в дельте хозяйничает здоровенный, как бегемот, сомище. Ночью мы видели, как это чудовище цапало кабанов, приходивших на водопой из тугаев, как, громко чавкая, уволакивало в море добычу. А тут еще кто-то из местных прибавил нам радости и утешения, что этот шайтан и людей таскает, что человеков он тоже ест. Связались мы с базой: так, мол, и так, сеид генерал, стреляли в него, а он хоть бы что. Пришлите стрелы с отравленными наконечниками или разрывные пули, сеид генерал… Но в поступившем ответе заключался странный отказ: «А в Красном море акулы водятся!»

…Утром на отмель вышел Нура. Обмазал себя тиной, черной, как деготь, обмазал руки, ноги, лицо, превратившись у нас на глазах в дьявола. Взял тесак и бросился в волны! В тот же день все посудины были взорваны. Мы ели уху у костра, пили арак, мы это дело отмечали грандиозным пиром. Рядом с костром нашим, на отмели, качалась на волнах огромная туша с белым вспоротым брюхом.

…Генерал возвращает игрушечный танк в джунгли. Он говорит, что сегодня вечером у нас в медресе назначено траурное заседание, что больше не будет он говорить, что скажет все вечером.

— Все площадки в вашем распоряжении, братья-герои мои! Но только стрельбище занято! — И снова повел рукой над макетом: вы понимаете, кем они заняты, мол. И снова к нам обратился: — Давайте так: поупражняетесь малость на захвате заложников в кибуце «Шалом», а я тем временем дам указание повару: зажарим барашка, плов соорудим. Ну как, согласны?

Часами сижу в палате, уставившись в одну точку: перед моим мысленным взором встает ребе Вандал, весь осыпанный пеплом, торжественный и печальный, во мраке свинцовой коробки Вабкентского минарета. Снова слышу, как он говорит нам об утренних росах, о слепящем полуденном солнце, о сочных высоких травах, навсегда уходящих от нас, это звучало, как зов смерти и зов обновления одновременно. Это была новая тайна, сильнее, чем зов родины… Никто не ужаснулся жуткого зева пещер — разверстых влагалищ земли, ее родовых мук, связанных с нашим новым рождением, не побоялся собственной боли рождения, и это тоже тайна, объединившая нас всех!