Эли Люксембург - Десятый голод

Холод стоял кругом, холод и пустота. Я увидел себя в ледяной пустыне, всеми покинутого, и стал жаловаться ребе оттуда: «Жизнь, ребе… Не вы ли мне говорили, что жизнь надо беречь, что это имущество Бога. Ради жизни, говорили вы мне, отодвигают даже субботу…»

— Итак, Абдалла, мы говорили уже про Израиль, про три миллиона еврейских ублюдков. Но сам ты мне ничего не сказал. Вот и хочу я услышать.

— Про Израиль, хазрат?

— Ну да! Что ты об этой стране думаешь?

Я вытер рукой пот, обильный, холодный. Господи, да и думать не надо! Включи радио только, воткни штепсель в любую розетку, даже утюг… Набрал побольше воздуха в легкие, чтобы надолго хватило, и пошел-поехал, захлебываясь от восторга возвращаемой мне жизни, а на самом деле — в ледяную пустыню извечного развода с Создателем, где нет душе искупления, и нет прощения человеку.

— Расистское агрессивное образование раковая опухоль на груди ислама ведет злодейские войны и творит в мире разбой бельмо на карте Ближнего Востока повадки государства — фашистские… — глотнул большую порцию свежего воздуха, но продолжать не стал, а только осведомился: — Верно ли я говорю, хазрат?

— Отлично, мулло-бача, это и напиши! — Голос его потеплел. Блаженно обмякнув в кресле, он сонно моргал, расслабившись и отдыхая.

Я быстро все это начеркал на бумаге. А закончив, спросил:

— Добавить не надо, хазрат?

— Конечно же, надо, сейчас я тебе надиктую! Пиши: «Именем Аллаха, именем пророка его, клянусь — клятвой души — посвятить себя целиком священной борьбе с сионизмом, вплоть до полного его истребления. Клянусь безропотно выполнять поручения, быть бесстрашным, как барс, коварным, как скорпион, и не щадить еврейских ублюдков, где бы ни ступала моя нога!» А теперь подпиши…

Он был со своим креслом рядом. Меня обдало дыханием мощного семенного быка, рогатого сфинкса. «Ого, так вон ты какой?» — успел я подумать, чуя внезапно подступившее томление, слабость в ногах, в чреслах. «Ишь, как всхрапывает, как роет копытами землю! Почуял сливки малиновые?» — И вдруг поймал себя на мысли, что ревную — ревную к этой жалкой подстилке, к этой шлюхе из шлюх, — Хасану. И кто-то из нас уже промурлыкал, проворковал нежно: «О любимый, ухо мое любит прежде глаз!» — то ли он, то ли я, неважно.

…Стащив с себя сапоги, дядя Ашильди их тупо разглядывал. Было похоже, что проклятые сапоги ему жмут, и вот он смотрит на них со злобой и облегчением, ибо в тягость были.

— Зовут меня Брахьей, Брахьей Калантаром! — буркнул он неизвестно кому из нас, мне или Джассусу.

Мы тоже смотрели на его сапоги, на грязные, размотавшиеся портянки. Зрелище было диким, словно во сне.

— Зачем вы разулись? — спросил его Джассус.

— Я шиву буду сидеть!

— Прямо в палате? Все семь дней?

Дядя кивнул утвердительно, потом сказал опять, что сын его умер, что видел его могилу с плитой и даже прочел, когда именно умер: месяц и день…

— Но вы же твердили, что это ваш сын! — И Джассус кивнул на меня. — Давайте продолжим!

Дядя вскричал испуганно и, оставаясь сидеть на полу, отчаянно замахал руками:

— Что вы, ни в коем случае!

— Ну хорошо — не ваш сын. Тогда племянник все-таки?

Не поднимая глаз, не поднимая гривастой седой головы, дядя вскинул слабую руку в мою сторону, вялую, слабую руку, и отмахнулся, словно от наваждения:

— Мой сын умер, давно умер, а это черт знает что! Это оборотень или привидение — не знаю.

«Пришел к змеиной норе праведник, разулся и сунул босую ногу… „Видите, люди, не яд, а грех губит!“» — вдруг вспомнилось мне.

Далеко за полночь мертвую сомлевшую тишину медресе взорвали вдруг жуткие вопли.

Судя по грохоту, хлопанью дверей, по крикам и топоту со всех сторон: «О джамаль [46] Джамаль ( араб. ) — вождь. ! О совершенство!» — братья мои палестинцы вылетали из комнат, скатывались кубарем во двор и валились там в обморок, на каменные горячие плиты.

Я включил ночничок, спустил ноги на пол и закурил. «Что-то важное передали в последних известиях!» — подумал я сразу.

Лань моих чутких снов! Обитель сия, сей гадюшник, был местом в общем-то тихим: никто в медресе не дрался, громко не спорил, не выпивал и не спуливался в картишки. Это религия нам запрещала, ну и начальство, естественно! Зато липли к транзисторам — стояли в наших комнатах «сони», слушали последние известия.

Вот и я, в кровати уже, с часик назад прослушал Лондон, Иерусалим, Вашингтон, Мюнхен — слушал на русском: жизнь в мире текла, как обычно. Что же вдруг взвыли братья мои, что их вдруг подняло разом и вымело?