Эли Люксембург - Десятый голод

— Личные вещи свои я не брошу! — решительно заявила Мирьям. — Без них я никуда не пойду!

— Я разве сказал бросить? — смягчился ребе. — Я только имел в виду идти налегке, идти с Господом Богом на сердце! Богу быть нашей ношей — я это хотел сказать… Ну а вещи — вещи всегда будут с вами, вы их найдете, когда хотите!

— Вы разве не видите? — вскричал он вдруг и поднял вверх голову. — Легион помощников! Вот они, ждут нас — чем бы нам только помочь…

И ребе попятился, отступил назад, лицо его разом обрело былую осмысленность, обычный свой свет, лицо его вспыхнуло и вдохновилось, обе руки он поднял к небу:

— Из глубины взываю к Тебе, из глубины взывать буду — выведи на простор!

Пройдет после этого много лет, вы слышите, лань моя? И я растеряю всех своих спутников и все-таки дойду до родины, в Иерусалим, но буду помнить всю жизнь эту минуту: как мы спустились, как шли вдоль мшистых, сочащихся стен со смешными касками на головах, с лампой, а ребе Вандал и Фудым гулко стучали по плитам своими палками.

Тоннель шел вокруг Бухары, с обеих сторон на стенах виднелись подпалины — это древние факельщики сбивали, видать, таким образом копоть со своих факелов… В пергаменте было сказано, что этот тоннель прорыл для себя на случай бегства либо продолжительной осады глава династии Саманидов — Исмаил ибн Ахмед… «Ты будешь долго кружить вокруг Бухары, но выйдешь зато далеко в горы!»— сказано было в моем пергаменте.

Дима Барух временами нас останавливал и смотрел на компас, вынимал Гейгер из грудного кармана, что-то записывал… Говоря по правде, нам не было никакой нужды сверять свой путь по компасу, как и не было нужды глядеть на часы. Трижды в день ребе нас останавливал и молился: точно лицом к востоку утром, в полдень и вечером, и это было самым надежным прибором…

На второй уже день пути по этому гиблому подземелью, разящему склепом и сыростью, под звонкий наш цокот, походивший на цокот конских копыт о плиты, тайная болезнь старика Фудыма стала стремительно рваться наружу. Это все началось неожиданно, началось так: «Ребе, это правда, что мы идем к Исааку?» — спросил он вдруг ребе, и мы с ужасом поняли, что безумие некогда погибшего сына вселилось теперь в отца.

«Конечно, Авреймалы, туда мы идем — в Иерусалим!» — ответил уклончиво ребе.

«Наконец я к нему иду! — просиял тот счастливо. Лицо его приняло блаженное, детское выражение. — А он и не знает, он погружен с головой в строительство — он страшно занят… Прошло уже столько лет, Боже мой! А на каком этапе уже строительство, а? Храм его, я полагаю, почти что готов!»

С этой минуты бедный старик рассуждал только вслух. Он говорил, что сын его — зодчий Третьего Иерусалимского Храма — давно подвел фундамент, что выросли стены, и как хотелось бы ему, Аврааму, послать сыну весточку, обрадовать, что идет, что папочка его не забыл, хотя у него, Авраама, есть все основания для горькой обиды. «Вы помните, ребе, как он бежал от меня, как поднял на отца руку? Чуть меня не убил… Но я иду к нему, и жаль, что не идет с нами Сарра, что мать его не дожила! Ребе, ведь, если послать ему весточку, Исаак снарядит нам навстречу целый обоз! Он важное лицо в Иерусалиме. Занимает солидное положение. Вы видите, ребе, этот тоннель? Сюда свободно заедут повозки! И нам, старикам, не придется утруждать себе ноги».

Ребе кивал ему, говорил, что мысль с обозом очень хорошая, ведь именно так и поступил Иосиф Египетский — выслал навстречу коней с колесницами, когда отец спускался к нему из Ханаана во время голода… Но параллели этой библейской Фудым не поддержал и не стал развивать ее дальше, словно боялся покинуть бездонные пучины своего бреда. Он принялся вспоминать, каким его сын Исаак был проказником в детстве, постепенно перевоплощаясь в сына: скакал перед ребе, вырывался вперед во мглу или же вдруг отставал, прыгал козлом, дурашливо взбрыкивая ногами, визжал, хихикал, цапал ребе за бороду и откровенно его кусал. Бессильный придумать что-нибудь, ребе смотрел на Фудыма полными скорби глазами. В эти минуты мне приходил на ум Розенфлянц Рома — диспетчер из нашего таксопарка. Так он, бывало, глядел на пьяного шоферюгу, которому ехать в смену, а саму машину был вынужден ставить на прикол. Мало-помалу мне стали вспоминаться родители, а чувство неискупимой вины перед ними — глодать и грызть мою душу. Казалось, что этот тленный путь никогда не кончится, что сам я давно умер и только глаза у меня полны почему-то слез от непонятной обиды, от неизбывной жалости к самому себе…