Эли Люксембург - Десятый голод

Лицо его стало серьезным, а голос вдруг зазвенел и налился металлом:

— Когда окончится голод духовный, десятый голод земли, придет Мессия, и тут нам откроется это: что все страдания наши и все наказания — по нашей же высочайшей вине, ибо ищем мы вечно единения с Богом. Нет галута и не было, а только жажда единения с Богом. Отправлен был из дому, из Двуречья, первый еврей в галут… Но разве это галут? Он обживать пришел Святую землю, он исходил ее вдоль и поперек — место нашего обитания! А мы эти поиски праотцев расширили, углубили. Единственно — ради Господа, чтобы приблизить к Нему, приобщить народы земли. Мы это делали даже способом парадокса! Возьми христиан хотя бы, возьми христианство… Их главное обвинение против нас: «Вы нашего бога распяли!» На самом же деле именно нас они распинают вот уже две тысячи лет. Нас, на ком почиет Имя и Лик Божий, каждый день распинают! Так мы их учим, так мы их приобщаем…

Сейчас я особенно остро все чувствовал и быстро соображал. Палата моя наполнилась теми людьми, что здесь уже побывали. Они прошли чередой и разбудили во мне отчаяние.

— Почему же так плохо, так тесно мне здесь? Меня не хотят, не принимают… Может, есть еще один Иерусалим — исключительно мой, даже на небе, так я согласен идти — идти туда сколько угодно! Может, каждому есть только его Иерусалим, единственный?

И весь я напрягся, превратившись в слух, а он мне ответил фразой, общей фразой. Очень сильной и убедительной, правда:

— Иерусалим вечен, един, каждый, кто скорбел о нем всей душой, удостоится жить в нем в конце концов в радости и ликовании.

Обозревая в эту минуту всю свою жизнь, насколько хватило мне скудных воспоминаний, я откровенно ему признался, что вижу впереди не радость и не ликование, а черную, страшную бездну, что каждую ночь лечу туда, погружаясь все глубже и глубже, а выбираться оттуда все более неохота.

— Я думаю, это конец! — подытожил я ему. — Конец моей всей программы на эту жизнь.

— А ты соскочи на другую, — ответил он шутовски либо чересчур заумно. — Душа ведь, в сущности, вечна, и фокус с другой программой ничуть не трудный. Ты только найди ее, выбери… Порви контракт, заключенный на эту жизнь, и начинай себе новую.

Мои тревоги не внушали ему опасений. Он относился к жизни и смерти по-мудрому легкомысленно. Это мне нравилось. Я начинал доверять ему, как доверяет больной ребенок своему отцу возле постели.

Потом он достал очки и потянулся к пергаменту:

— Ребе Вандал нам завещал его, да будет память коллеги благословенна! Труд его древней души, он нам доставил его, даже будучи мертвым. Его предстоит нам прочесть…

Повинуясь этим словам как приказу, я передал раву Бибасу, члену Иерусалимского синедриона, свое сокровище — его настоящему адресату, и странное состояние овладело вдруг мной. Я увидел громадную силу, заключенную в этой катушке, а себя бездушной коробкой — детской игрушкой в центре мрачных сил преисподней и вечного распорядка неба, и легкая тень обиды коснулась меня. «Ну да, не требуй доли счастливее, чем эта…»

И захотелось узнать напоследок, а что же такое Институт каббалы? Ведь есть у меня и еще поручение! Оно не от ребе Вандала, правда… Что это за сила такая, заставлявшая трепетать моего бывшего шефа, что за камешек, угрожавший золотому идолу его империи? Ведь он как раз оттуда, квод а-рав, он часть этой силы?

Но мыслей моих он не слушал уже, а, жадно углубившись в пергамент, шевелил губами, мычал, проницательно улыбался. Либо же вдруг леденел и пучил глаза, впадая в беспокойство, ерзал на месте и вновь загорался — счастливый еврейский ребенок.

Глядя, как бегло, легко он читает, как вертит катушку и так и этак, будто всю жизнь с ней обращался, я даже подумал, что лучше меня он справляется. «Нет, в этом мире даже пергамент уже не мой!» — с ревнивым уколом в сердце.

— Как много отстало спутников, их отозвали назад, — читал он вслух на отличном арабском. — Их много, заблудших, и день их мотает туда и сюда. Сегодня они не придут… А ты, коллега, мигаешь, и слезы твои струятся, и никнешь, никнешь все ниже!

Он поднял голову, и я увидел, как он плачет и слезы падают на пергамент.

— Тебя куда-то зовут, ребе Иешуа, — сказал он мне, обратившись как к равному. От изумления у меня отнялся язык, и он добавил мне изумления: — Мы прочитали все твои записи, их надо проверить! Не все места, говорится в Талмуде, и не все свидетельства следует брать за веру… Тебя давно куда-то зовут!