Миколас Слуцкис - Древо света

Входят втроем: врач, молодая светловолосая сестра, грудь которой распирает халат с полными яблок карманами, и Елена. Лауринас несмело топчется у порога, уже не хозяин — невесть кто. Все нараспашку, если кто здесь и хозяйничает теперь, так запах больницы, въедливый, раздражающий.

Запах этот чувствует и Статкус, удерживающий Саргиса. Поводок режет ладонь, как бы не вырвался песик, не кинулся на медиков. Но Саргис ведет себя прилично, тоже в подавленном состоянии. Статкус старается думать о псе, о его бывших хозяевах. Интересно, все еще живут около Бальгиса или уже укатили в Вильнюс? Но не удается забыть, что больную осматривают сейчас чужие люди и муки ее безграничны. Мелькает в памяти рассказ Лауринаса, как возил он молодую купаться в озеро… Плескались, озорничали, подняли из камышей дикую утку… Словно вчера было это купание, сохнет на жерди выполосканное белье… Не вчера, нет. Вчера они были в доме для престарелых. Вычлененные из жизни старики. Вычлененные и приклеенные к разноцветным скамьям. Слышно, как рядом кто-то позвякивает невидимыми ножницами… Это Вельс-Вальс-Саргис зубами. Эй ты, может, перестанешь? Хорошо, что есть песик…

В сенях скрипят двери, выскакивает в погоне за выскользнувшим из рук яблоком сестра, золотистые волосы падают на глаза, ничего не прочтешь в них о больной. Переступает порог, высоко поднимая ноги, врач. Собачка привлекает его внимание. Подходит.

— Что с ней, доктор? — опережая Лауринаса, спрашивает Статкус.

— Спазм кровеносных сосудов. Склероз. Высокое давление. Не так скверно, как могло бы быть… Могло быть!

— Спасибо, доктор.

— Не за что. Мамаше, верно, под восемьдесят?

— Восемьдесят один.

— И папаше?

— И ему.

— Славно. Достойно похвалы. Заботитесь о престарелых родителях… Увы, мы, врачи, не чудотворцы. — И разводит в стороны белые рукава.

Что это значит? Созревшим плодам пора опадать? Висят оба на тонюсенькой плодоножке, куда более тонкой, чем у нежного «кальвиля»? Едва видимая ниточка удерживает на древе жизни? Перед глазами Статкуса внезапно возникает это дерево, похожее на огромный клен. А может, это и есть Шакенасов клен? Светом залитый и сам свет порождающий, тает он в сиянии пространства…

— Гм… Где бы здесь руки помыть?

Статкус спохватывается, что успел предать стариков, отдал их небытию. Небытию? А сват, который будет сиять и тогда, когда их не станет? Каждый прожитый ими день… надежды, что души их согревали…

— Не торопитесь. Я подожду. — Врачу хочется подышать чистым воздухом, осмотреться.

Уезжая со двора, «скорая» цепляет яблоневую ветвь, сыплются белые комья антоновки. Только теперь понимаешь, как запущен сад — ветки не подрезаны, подпорок должно бы стоять вдвое больше… И еще одно… Отныне можно свободно топтать, ломать… Два ряда густых лип бессильны защитить сад от… от чего? Хотя бы от запаха больницы, который невозможно ни с чем сравнить. Все другие запахи, даже навоза, рассеиваются от дуновения ветерка, а этот — лекарственный — забивает легкие, мозг.

— Завтра снова увидимся.

Врач не обманул, приехали. Светит утреннее — не вечернее солнышко, но потому еще грустнее. «Скорая» ползет по середине двора — картина становится привычной для усадьбы. Статкус, заранее на этот раз подготовившись, «ассистирует» у колодца — вытаскивает полное ведро с помощью железной ручки, из-за которой когда-то сцепились Лауринас Балюлис и Розалия Шакенене. Подает полотенце, которому не меньше полусотни лет. Грубый, пахучий лен. Врач довольно фыркает, и Статкус разглядывает его повнимательнее. Виски голубовато-седые, чистое лицо человека лет сорока. На спортивную оранжевую рубашку небрежно накинут халат. Все отлично гармонирует. Именно такими представляешь себе молодых талантливых физиков или перспективных руководителей крупных производственных объединений.

— Ваши родители?

— Нет.

— Родня?

— Тоже пет.

— И что же, никто не собирается покупать?

— Покупать?

— Разве усадьба не продается?

Со вчерашнего дня сделан шаг вперед. Кое-что проясняется. Что проясняется? Да знать я ничего не хочу! Пусть думает, что я идиот.

— Не обязательно сразу. С прицелом на будущее, — рассуждает врач, удивленный тем, что человек, к которому он так вежливо обращается, с подозрением косится на него. — Может, сами предложат?

Что это? Снова намек, что дни хозяйки сочтены? А тем самым и хозяина? Конец? Установлен не только диагноз, но и рациональный способ лечения? Вымести всех из усадьбы метлой… Успокойся, ты ведь чужой им. Ты — Статкус. Самому себе не умеешь помочь, а тут чужие люди. Успокойся, от этого зависят последние дни Петронеле. Ты должен как можно вежливее помочь врачу. И все. Статкус ненавидит свою глупую улыбку.