Миколас Слуцкис - Древо света

— Двинули! А то пока найдем… — Статкусу не хватало живых голосов, и он заговорил сам громче, чем следовало. Поблекшие глаза, как по команде, уставились на них с Еленой, на Петронеле. Статкус просто физически ощутил, как его ощупывают, окружают, вяжут холодные, бессмысленные взгляды, пытаются усадить на пустую скамью. Чтобы не тревожил? Не нарушал неживую тишину нетерпением живого человека? Чепуха! Просто захотелось испытать, прочна ли скамейка, не рухнет ли под тяжестью Петронеле. Однако все же покосился на удобное сиденье, будто могло оно притянуть его, как привлекли к себе старичков другие скамьи. Захотелось поскорее выпутаться из этих клейких взглядов, из медленного, почти незаметного погружения в небытие, которое охватывало и его, и Елену. Впрочем, нет, Елену эта вязкая, пахнущая умирающими розами тишина не затянула бы. Куда там! Она даже коров Доить не боится. Но его ирония не коснулась Елены, тень которой уже скользила по аллее.

Позади остались розарии, скамейки…

Казалось, между Статкусами и все уменьшающейся, удаляющейся Балюлене вырастает стена. Из призрачного, но непробиваемого стекла. Может, зовет их Петронеле, а они не слышат? Вернуться? Спасти? Но ведь это ей нужна Морта Гельжинене…

Солнце припекало все сильнее, горело на вывеске у дверей белого здания. Сначала толстый слой гравия, потом тканая дорожка заглушали их шаги. И повсюду тишина, словно излучали ее потолки и стены. Уже не крашеные скамейки — кресла, потертые, прожженные, полукругом табунились возле телевизора. Старики и старухи, еще дряхлее тех, увиденных в парке, глазели на засиженный мухами экран выключенного телевизора. Может, свои сны смотрят? Мечты? Такие древние, верно, уж и не мечтают, усмехнулся было Статкус, но застыл. Вновь вязала его паутина взглядов, только еще более упорных, мертвых.

— Добрый день! Не скажете, где тут Морта Гельжинене проживает? — зазвенела Елена, и Статкус воспрянул, припав к ее журчащему, преисполненному жизни голосу.

— Это которая Гельжинене? Новенькая, что ли? — прохрипел кто-то, трудно было понять кто.

И тут же другой, глухой, словно из-под земли, голос:

— Новенькая, новенькая. Та ведь не Морта была, Пране. Еще перед пасхой померла. Вечный покой ее душеньке.

— В пятом корпусе, — все знал тот, хриплый, — у певчих. Там она, Морта Гельжинене.

— Сами-то найдем? — Статкусу захотелось проверить, не перехватило ли у него горло.

— Найдете… Найдете… — зашуршало с разных кресел. — Там крышка гробовая снаружи… Крышка от гроба к стене прислонена… Найдете.

Одна Гельжинене преставилась, другая там, где крышка гроба… Широкая, на публику, улыбка Елены соскользнула с губ. Как все просто… Проще, чем ты себе представляешь, мамочка… Статкус ухватил ее за рукав, потащил назад.

…Крышка прислонена меж окон деревянного домика, тут в свое время была клеть. Около крышки толчется старичок, дышит, словно дырявые мехи качает. Нащупал острие гвоздя — непорядок. Был бы молоток под рукой… Черная рука вслепую шарит по жирной, взрыхленной дождевыми червями земле. Наконец выколупывает окатанный камень. Усердно забивает, от него несет потом, табаком, тоской по какому-нибудь делу. Через окно доносится псалом, который тянут слабые, хриплые голоса.

— Опоздали! Нашей Морты не изловишь, не насыпав ей соли на хвост. На хоровую репетицию ускакала… Во-он там, в крайнем корпусе, где балконы без матрацев… Пачку сигарет, сынок, не пожалеешь?

— Нету у меня.

— Так, может, хоть одну штучку? А, сынок? Был у меня «Парашют», так свистнули, чтоб их… Нету или жалеешь?

— Не курю, отец.

— Плохи тогда мои дела. Половину того, что отмерено, за сигаретный дымок отдал бы, — со свистом выдыхает старичок сквозь спекшиеся, черные губы.

Завился бы, кажется, голубой дымок цигарки, столько раз жегшей ему пальцы, и унес прочь немощь старости.

Статкус полез было в карман. Может, дать рубль? Но взгляд старика пристыдил. Виноват, опять виноват… Может, врачи курить запретили? Мысль о докторах взбодрила.

Петронеле приехала? Морта Гельжинене скорее поверила бы в чудо! Коли такое дело, то в этом году летом снег падет или куры петухами запоют. Ей бы в корыте громыхать, а не на машине раскатывать! С радости Морта даже притопнула в такт полечки.

— Как бы Петронеле такой быстрой не напугалась, — озаботился Статкус.

— Так, может, сказать, что не нашли?

— Ну, наша не из трусливых. Не испугается она этого шила. Будь спокоен.

Однако оба опасались, как бы чего плохого не вышло. Ведь Петронеле не столько с одногодкой встретиться собиралась, сколько с молодостью своей. А тут сплошное разочарование: лицо в пятнах, мосластые руки, что сучки, коса — крысиный хвост… Что сама не такая, как в юности, позабудет. Грузная, глухая — им была она и такой мила и красива. Однако лишь им. Затаив дыхание, издали наблюдали, как поначалу отпрянула Петронеле от бывшей подружки и как спустя мгновение снова слились на дорожке их тени, потом — щека к щеке, косынка к косынке — на скамейке. Добрых полчаса сидели прижавшись. Щебетали, нежностью и смехом расцветая, хоть и не звонкие, старческие их голоса. Пробились друг к другу сквозь стеклянную стену, и вот — живые! И розовый куст у их скамьи, и даже опавшие лепестки — живые.