Миколас Слуцкис - Древо света

— Не откажусь! — Балюлису некуда было отступать. Пусть неласковая собака, но благородных кровей. В колхозе, да что там, во всей округе другой такой не сыщешь.

— Полсотни для вас, полагаю, не будет слишком накладно? — Покупательница незаметно превратилась в продавца.

— Мне? Мне подойдет!

— Ну и прекрасно! Другого ответа от знатока я и не ждала! — Одна ее рука крепко держала рвущегося куда-то пса, другая на прощание помахала перед носом Лауринаса. — Скажите, где ваша усадьба, и я сама доставлю Уэльса. Не волнуйтесь, зять водит машину. Мы отдыхаем на озере Бальгис.

— Красивое место.

— Озерцо-то маленькое, но глубокое.

— Говорят, там давеча щуку поймали — с бревно!

В очереди так живо заговорили о Бальгисе, что лоб разгоряченного Лауринаса опахнуло влажной прохладой. Зажмуришься и увидишь голубую круглую чашу озера. Как-то раз, когда дети еще не пищали, возил туда Петронеле купаться. Хотя и ворчал, она не преминула сунуть на телегу бачок с грязным бельем. В воду вошла прямо в нижнем белье, плескалась в камышах — так и не удалось уговорить ее сбросить рубашку и сплавать на островок. Тогда он злился, отфыркиваясь сквозь мокрые усы, но после, когда вспоминал об этом купании, словно чья-то добрая рука поглаживала сердце. Сердилась и Петронеле: зачем хватает за мокрую рубаху, прилипшую к груди и животу? Но смеялась и небольно шлепала по рукам. Это потом разбухнет, как тесто на дрожжах, а тогда, когда вырывал у нее зажатый коленками мокрый подол рубахи, все в ней было как надо — ни убавить, ни прибавить, а уж стыдливости… Пятнадцатилетние Меньше стеснялись. Эх, пронеслись молодые денечки, как поднятая ветром волна на Бальгисе, пронеслись, теперь не угодишь своей старухе, хоть в теплую шерсть ее укутывай. Потому и накричишь иногда, и обзовешь, а ведь неплохая жена-то, со своего двора ни шагу, слухов не собирает, сплетен не распускает. Орет, правда, целые дни, швыряет слова, будто каменья, но как иначе пробиться ей сквозь выросшую меж ними стеклянную стену? И все толще эта стена, льдом обрастает. Но нельзя же так!.. Живую тварь топить погнала. Жалкий, вздрагивающий комочек. Щенка. Свиней сам не колол — резника звал, а тут… Нет уж, теперь хоть ты из кожи вон лезь, Петроне, не бывать по-твоему. Решил, что будет на дворе собака, и сделаю! Фокс… Как его? Фокстерьер! Что с того, что не ласковый? Вы как хотите, а мне в самый раз!

Выбрав из карманов мятые бумажки, расправив их и ссыпав в кошелек мелочь, Балюлис поглубже засунул его и принялся запрягать соскучившуюся по дому лошадь. И самому не терпелось уже поскорее воротиться — путь-то не близкий, но вспомнились охи и ахи Петронеле. Крупа ли кончилась, сахар ли, попробуй теперь угадай. Только соберется она наказать, что, мол, купить, ты рукой машешь, она в крик, и — оба такие — невозможно сговориться. Нет, нехорошо, нехорошо! Он уже раскаивался, молча пообещав себе не затыкать больше уши. Не припомнив, в чем дома особая нужда, решил прикупить соли, мыла, ну и булок. Сколько этого добра ни покупай, слишком много не будет, и жена, глядишь, ругаться не станет.

Соль и мыло купил быстро, с булками пришлось обождать — продавец товар принимал. На базар-то всегда весело ехать, с базара грустно. Клочки сена, втоптанная в пыль детская лента, раздавленная лошадиным копытом груша… Только-то и остается от веселой разноголосицы, от жажды купить, продать, от необъятных человеческих страстей?

Весь день висевшее в небе солнце словно провалилось куда-то. И как-то вдруг, будто в бездонную топь, не сверкнув привычными для глаза, постепенно приучающими к темноте и неизвестности вечерними сполохами. Начало вроде бы тлеть, да не разгорелось, и западный край неба тут же принял цвет торфяного болота. От этого сразу посерели и воздух, и лошадь в оглоблях. И как-то странно все провалилось в ту же топь: хорошо, видна собственная рука, взмахивающая кнутом, но самого кнута уже не видишь. Уже не Каштан, а давняя гнедая кобылка — да, да, гнедая! — заставила колеса лихо тарахтеть по булыжнику. Постепенно привык к темноте, угадывал, где колея, а где канава, где какой-то сгорбившийся хлев, а где не засветившая еще огонька, берегущая керосин изба, но глаза все равно смотрели на мир словно сквозь закопченное, странно искажающее расстояния стекло. Остались позади лачуги городка, ободранные и унылые, беднее, чем деревенские избы, те хоть садиками окружены, кустами жасмина и сирени, запахами своими заговаривают с путником даже в темноте. Вдруг гнедая заржала, будто была не самой обыкновенной лошадкой, а незабываемым Жайбасом, и выворотила телегу из колеи, едва удержали ее на краю кювета опытные руки Балюлиса.