Миколас Слуцкис - Древо света

— Спасибо, красавица, — бойко сыплет по-русски. — Откушаешь моих яблочек, другой раз на цыпочках прибежишь!

Всем нравится это его «на цыпочках». Хихикает и сам, шустрыми бусинками глаз провожая молоденькую ленинградку в джинсах. Изящная, что твоя скрипочка, симпатичная, улыбчивая и — гляньте! — стариком не погнушалась. Такой задаром отвесил бы, лишь бы поворковала еще, как голубка, однако не посмел задержать. Нет, был бы молодым, так просто не отпустил бы, нашел способ заговорить, обратить на себя внимание. Эх, где его лихие молодые годочки?!

Смотрит вслед покупательнице, позабыв о весах. Что-то напоминает ее плавная походка, чуть склоненная к правому плечу головка, да разве вспомнишь, что, где, когда было или привиделось? Тянется, чтобы еще раз взглянуть на нее, вертит головой, и она, будто ее позвали, оборачивается, поспешно прижимая к переносице темные солнечные очки. Его бросает в дрожь. Как та, как дамочка в вуалетке !

Пальцы, сжимающие яблоки, вздрагивают, будто по ним палкой ударили. Чуть не рассыпал товар, ведь он уже не продавец — всадник, который вот-вот выхватит из толпы рдеющую, словно Маков цвет, дамочку . Раз! Никто и пикнуть не успеет, это потом загудят люди, подхватит — и на коня! — молодую, пахнущую свежестью, такую упругую, что прямо-таки захрустит она в его объятиях. Не соображал тогда, что делают руки, что станут делать через минуту, ошалел, будто выбрался из душного вонючего колодца. Чистый воздух внезапно затвердел, ударил в ноздри и застрял в горле осколками стекла. Вроде все, как было, но во рту солоно от крови (потом, после всего спохватится, что прикусил язык!), однако уже не прикован больше к тяжелой деревянной сохе тестя, к своим деревьям, которые из года в год, надрываясь, таскал на холм, к преследующему его с непотребной руганью по беговой дорожке Стунджюсу, отравляющему сладость победы. Все, как было, но он уже другой, вольный поступать, как ему вздумается. Интересно, что сталось бы, пришпорь он тогда Жайбаса и ускачи с этой красоткой, пренебрегши восхищением и язвительностью зевак? А она? Визжала бы и пыталась выцарапать глаза? Впрочем, не бог весть какая важная барыня — кассирша из кино, с мужем и года не прожили, молодым помер. Может, сжав ногами мокрые, вздымающиеся лошадиные бока, и поныне скакал бы невесть в какой сторонке? И был бы счастливее?

— Взвешивай, отец, моя очередь!

— Мимо, мимо кладешь. На весы грузи!

Очнись, человече, ничего нет и не было, все истлело в невыразимой дали, если не померещилось. Из мухи слона делаешь, как покойная теща, разнюхивавшая каждый твой шаг: кто тебя взглядом зацепил, на кого ты сам глаз положил… Кошки и той сторонись — женского пола, ласково прижимается! Нет, после тех скачек выкинул он не просто шутку, хотя многие подумали: ишь, взыграл победитель! Если и шутил тогда, так с чего же после стольких-то лет уставился на эту, в джинсах? Ведь все готовы любезно поворковать, получив на «поход» лишнее яблочко. Хватит, хватит, взял себя в руки Лауринас, а то, гляди, яблоки твои вон уже из-под колес собирают. Впрочем, пусть их… Деревья тогда пожалел, зачахли бы там, на юру, ускачи он с этой красоткой . Теперь, когда зеленеют они весной, кутаются в белую фату цветения, красота невообразимая, Млечный Путь, на землю опустившийся.

— Заснул, Лауритис?

То ли суком, то ли цепом ткнули под локоть. Нет, рукой, но из одних мослов да жил.

— Чего вам?

— Как это чего? — Цеп принялся трепать его рукав. — Яблоками торгуешь, Лауритис, не огурцами. Вот и мне парочку покрупнее взвесь!

— Морта? Морта… Гельжинене?

— Спишь, Балюлис, средь бела дня на телеге! Знакомых не признаешь! Совсем постарел, скажу я тебе. Да еще как!

А сама вся трясется под коричневой, видать, никогда не снимаемой косынкой. Нос, оседланный маленькими круглыми очками, нависает над зияющим провалом беззубого рта. У очков вместо сломанной дужки — зеленая льняная тесемочка.

Аж отпрянул от придвинувшейся вплотную старухи. Призрак, привидение! Неужели это Морта просит взвесить ей два яблока? Морта, сочный рот которой сверкал ровными сахарными зубками? Морта, игравшая своей пышной длинной косой, как котенком или щенком в подоле? Да не может того быть! Но ведь больше никто не называл его Лауритисом — Морта, одно время заглядывавшаяся на муженька своей задушевной подружки, да сама Петронеле.

— Прошу прощения… Два яблока?

— Сколько могу съесть, столько и покупаю! И ты мне не указ, жадюга! — вдруг разъярилась старуха, вертя трясущейся, словно на палку наколотой головой. Из-под косынки выбилась косичка — облезлый мышиный хвостик. — Никому не запрещено покупать, сколько нужно, а он, видите ли, недоволен!