Миколас Слуцкис - Древо света

Поблескивающая шишка носа, прищуренные глазки под тяжелым морщинистым лбом. Разве таким должен быть отец любимой? А каким же? Статкус не представляет себе, но едва ли таким, у которого только лоб похож на дочкин. Недолгое дело набросать его голову, но как в одном пучке линий уместить насмешливо-подозрительного крестьянина и нисколько не убивающегося из-за потерянной аптеки печального интеллигента? Ноги сунул в клумпы, но из манжет рубашки не вынул перламутровых запонок.

— Папа, папа, сравнил художника с фокусником! — стыдит его Дануте. — Ты же обещал не мешать! Можешь положиться на Йонялиса больше, чем на свою доченьку, будто не знаешь! И вообще нам надо поговорить, а все мешают, точно сговорились…

— Вот я и говорю. Лучше разговаривать, чем драться. Если есть о чем.

— Уйдешь или нам убираться?

Еронимас Баландис, что поделаешь, подчиняется. Еще медленнее, чем прежде, выползает из гостиной. Будто приклеивает свою тень к стене, все подыскивая для нее новое место. Кряхтит, жалуется на груз лет, а ему и пятидесяти нет. Он еще может жениться, думает Статкус и смущается. Отца девочек не жалко, как Елены, стыдно за него. И этот стыд будит в парне неиспытанное ранее ощущение силы. Оно поднимается изнутри, пронизывает насквозь и несет. Куда? К берегу, маячащему в страшной дали, но в этот час — в этом он не сомневается — достижимому в несколько прыжков. Разрывается горизонт, поднимается ласкающий лбы ветер, и вот они с Дануте — невидимая сила несет и ее! — летят в просторе, взявшись за руки. Луга мелькают по-весеннему, вместо жнивья колышутся волны зеленых всходов. Он, Дануте и ветер — ничего более…

— Бросай все, и бежим! — Голос у Статкуса хриплый, будто он захлебнулся ветром просторов.

— Бежать? Замечательно, удивительно! В уезд? В Вильнюс? А может, «Широка страна моя родная» ? О Елене забыл? — Дануте тоже едва слышно шепчет. — Что будет с малышкой Еленой?

— И ее захватим.

— Комик! Она не девочка — девушка. Но и это не все… Куда денем отца?

— Куда мы, туда и он!

Не собирался такое говорить. Его стеснял бы этот человек — ни старый, ни молодой, ни интеллигент, ни крестьянин. Связывал бы мечты, лишал широкого жеста. Однако слово сорвалось, а Статкус верил в свои слова.

— О-ля-ля! — пропела Дануте насмешливо, мелодия не соответствовала их тайне.

— Смеешься? — приуныл он.

— Не морщи лоб, не над тобой. Господи, сколько доброты в мире! А то из-за коровы я уж начала было ненавидеть людей… Милый, добрый мой Йонялис!

— Какой коровы? Я серьезно из-за нас… из-за твоего отца.

— Ты серьезно… Ты?

— Брошу учебу, пойду работать!

— Верю, бросил бы, но отец… Ой, не могу! — Ее разбирал смех, закусила кулак, чтобы не расхохотаться. — Отец, учти, тоже серьезно. Он, как дерево, врос в наш холм. Да какой уж там холм — кочка, которую шапкой накрыть можно, — но для него гора. Разве такого вырвешь? Срубить можно, но не вырвать!

Простор сжался до размеров детского воздушного шарика и лопнул. Не вражеская пуля, не хитрые чьи-то происки — смех легкомысленной девушки разрушил еще не построенный им, сверкнувший лишь в воображении дворец. А может, вовсе не глуп ее смех, может, смешна его серьезность?

— Что же нам остается?

— Тебе? Наплевать и уехать! Мне? Улыбаться лейтенанту, чтобы не разгневался.

Издевается. Над его преданностью и бескорыстием. Лейтенант… Прав Ятулис. Стиснуть бы что-то в руке — не пустоту, не папку!

— До свидания, Дануте.

— Не затрудняйся.

— Прощай.

— Эй, мазню свою захвати!

— Дарю Олененку.

— Вот уж обрадуется дурочка. А из вас двоих получилась бы пара. Жаль, несовершеннолетняя. Через годик-другой…

Статкус отворачивается, его вздернутый подбородок дрожит.

Быстрые шаги, взволнованное дыхание. Дануте? Молчаливо прильнет, пообещает больше не обижать? Нет, Елена, добрый дух дома. Помнит обиды своей семьи, но не забывает обид и его, чужого.

Рядом с ней неловко, будто не его обидели, а он… Неужели позволит жалеть себя?

— Возьмите, — Елена что-то сует ему.

Яблоки? Яблоки можно взять, но чтобы она его жалела?… Нет! Должен быть сильным, бесстрашным. Впереди такие дали, которых не перелетишь — только ногами измеришь.

— Извиняюсь… спешу… — отказывается он и ускоряет шаг.

— Подождите, Йонас. Сестра… Мы все перегрызлись.

— Это меня не касается.

— Выслушайте. Только не начните нас презирать, узнав из-за чего.

— Презирать?

— Нашу корову украли, и мы…

— Когда? Кто?