Люси Кристофер - Взаперти

Мы остались в Перте. Нас не выселили из апартаментов, несмотря на разбитые мной вещи.

До суда оставалось еще больше месяца, хоть судьи и согласились рассмотреть твое дело вне очереди. А хозяева апарт-отеля не смогли отказаться от денег, которые папа предложил им, чтобы они не поднимали шума.

Меня болтало на эмоциональных качелях. Бывали дни, когда легче становилось просто от сознания, что ты здесь, в этом же городе, совсем рядом. А бывало, что те же мысли наполняли меня страхом. Но так или иначе, каждую ночь я думала о тебе и твоей камере. У меня по-прежнему сводило живот, когда мама открывала окна и с улицы в них проникал эвкалиптовый запах.

Наши апартаменты с обслуживанием тоже немного напоминали тюрьму – обилием серых тонов и стерильностью, а также тем, что я шагу не могла ступить из них, чтобы кто-нибудь не сфотографировал меня. Я разглядывала город в окно… бетон и здания, машины и люди в костюмах. Иногда представляла лежащую под всем этим городом землю, красную и дремлющую; землю, которую ты любишь. В моем воображении она в один прекрасный день снова оживала. И тогда я мыслями уносилась обратно в пустыню, к открытым пространствам с яркими красками и узорами. Я тосковала по ней, по этой бесконечности.

Полицейский, которому было поручено дело, уже дважды навещал меня. После случая с вентилятором мама позвонила и доктору Донован. Та приходила почти каждый день, я не отказывалась от разговоров с ней. Она не настаивала, не давила, просто не мешала мне говорить, когда хотелось… когда я могла говорить.

Она-то и предложила мне написать всё это – доктор Донован. Только, конечно, не для тебя. Само собой, нет. Просто дала мне ноутбук. Посоветовала писать.

– Если не можешь говорить о том, что с тобой случилось, пиши, – сказала она. – Выплесни мысли любым доступным тебе способом, начни вести дневник… неважно, в какой форме, – как будет проще для тебя. Тебе необходима возможность осмыслить то важное, что случилось с тобой.

И я пыталась, можешь мне поверить. Я была бы рада понять суть произошедшего. Но могу только одно – писать этот дневник, это письмо к тебе. Ведь только ты один был там со мной… Ты единственный из людей знаешь, что произошло. А что-то и вправду произошло – разве нет? Нечто важное и… странное. То, чего я никогда не смогу забыть, как бы ни старалась.

Доктор Донован считает, что у меня стокгольмский синдром. Все они так думают. Я знаю, маме страшно, когда я говорю что-нибудь хорошее о тебе, когда заявляю, что ты не так плох, как думают окружающие, или что в газетах не пишут о тебе всей правды. А если я говорю что-то подобное в присутствии доктора Донован, она только строчит свои записи и кивает самой себе.

И я научилась удерживаться от таких слов. Вместо этого я говорю всем то, что они хотят слышать. Говорю им, что ты и впрямь чудовище, больной на всю голову. Говорю, что не испытываю к тебе никаких чувств, кроме ненависти. Соглашаюсь на всё, что должна сказать, по мнению полицейских. Я дала показания, которых от меня ждали. И стараюсь верить им.

Вот бы со мной случилась амнезия, чтобы я забыла, какой ты внешне. Вот бы мне порадоваться, что тебя засадят на десять-пятнадцать лет, и согласиться помочь суду. Вот бы поверить во всё, что пишут газеты. Или что твердят мне родители. Или что говорит доктор Донован. Не то чтобы я совсем не понимала, откуда что берется. Ведь мне тоже хотелось тебя убить.

Но давай начистоту: ты меня похитил. И вместе с тем спас. А между этими двумя событиями показал место настолько необычное и прекрасное, что я никогда не сумею его забыть. И тебя – вытеснить из памяти. Ты у меня в голове так же глубоко, как кровеносные сосуды.

Я только что устроила себе маленькую передышку, чтобы пройтись по саду за апарт-отелем. Не сад – одно название: замощенные дорожки, несколько растений в вазонах да кусты. Я сидела на плитках, запрокинув голову, и смотрела на небоскребы вокруг. И знаешь, почти чуяла тебя где-то в этом городе, совсем недалеко. Слышала, как ты негромко покашливаешь. Наверняка ты тоже думал обо мне. Закрыв глаза, я попыталась представить, как это будет. Испугаюсь я, увидев тебя, или испытаю другие чувства?

Ты будешь в наручниках, с неподвижными сильными руками. Ты не сможешь ни причинить мне боль, ни коснуться меня. Будет ли твой взгляд умоляющим – или вопьется в меня с яростью? Как там обращаются с тобой? Не мучают ли тебя опять кошмары? Ясно одно: при нашей следующей встрече меня будет отделять от тебя не просто решетка, а целая система правосудия.