Стефани Стори - Камень Дуччо

Он погрузился в полную темноту – словно очутился во чреве…

Когда он снова открыл глаза, Граначчи помешивал ложкой кипящий на жаровне суп. В воздухе стоял густой томатно-чесночный дух. От этого запаха внутренности Микеланджело конвульсивно скрутились, к горлу подступила тошнота.

– Тебе надо поесть. – Граначчи поднес к его потрескавшимся губам чашку с супом.

Когда Микеланджело в последний раз выпил глоток воды? Съел хотя бы ломтик хлеба? Было ли это несколько часов назад, или дней, или уже недель? Он не мог вспомнить. Он вздохнул, и нос его различил в воздухе ароматы земли, слякоти, дождя. Неужели уже осень? Какой теперь месяц? А год?

Между тем Граначчи положил себе на колени ногу Микеланджело и попробовал снять с нее башмак. Шнурки, покрытые коростой из смешанной с грязью мраморной пыли, сломались в его руках.

– Тебе необходимо заботиться о себе, mi amico.

Граначчи стащил ботинок.

Микеланджело застонал. Ступни и пятки горели так, словно Граначчи разорвал их на части. Микеланджело схватил пылающую от боли ногу. Она кровоточила, кожа местами была содрана и горела, словно он стоял на раскаленных угольях.

– Ты сам-то помнишь, когда в последний раз снимал с себя обувь? – с тяжелым вздохом спросил Граначчи.

Микеланджело вздрогнул и сморщился, когда Граначчи начал оборачивать его кровоточащую ногу куском материи. Он не нашел в себе сил отвергнуть искренние заботы друга. Уже не раз бывало, что он неделями не разувался и потом кожа лоскутами слезала с его ног вместе с чулками. Но это пустяки. Она всегда нарастала снова.

– Сейчас не время болеть, – с тревогой сказал Граначчи. – Папа-то умер.

– Папа умер давным-давно, – пробормотал Микеланджело. Во всяком случае, он еще помнил день, когда они с братом стояли на площади. Всеобщие рыдания и мольбы. Траурный гимн, исполненный небесным голоском возлюбленной Буонаррото.

– Да не Александр. Новый папа. Всего три с половиной недели побыл понтификом – и конец. – Граначчи торопливо прошептал слова «Аве Марии» и продолжил: – Ползут слухи, будто он был отравлен.

Дурнота охватила Микеланджело вновь. Новый папа уже умер? И, возможно, отравлен?

– Теперь Чезаре Борджиа на марше, и под его командованием – половина папской армии. Никто не знает, что он собирается предпринять. Он будто с цепи сорвался. Понятно, что все боятся его прихода сюда. – Граначчи говорил, понизив голос. – Так что ты должен быть в форме – на случай, если нам придется бежать отсюда. Кругом царит страшная неразбериха.

«Страшная неразбериха», – мысленно повторил Микеланджело. Его руки дрожали и горели. В глазах то темнело, то прояснялось.

– Я горю в пламени теней, – прошептал он.

Граначчи силой влил ему в рот ложку супа, но горячая жидкость только усилила жжение в горле. Микеланджело разжал губы и позволил супу вылиться на пол.

– Ну все. Ты уже помог мне, хватит.

Граначчи вскочил, схватил Микеланджело под мышки и попытался взвалить его себе на плечи.

– Нет! – из последних сил заревел Микеланджело, протягивая руки к своему Давиду. Статуя еще не закончена. Если сюда явится Голиаф, он уничтожит бедного пастушка. Микеланджело не мог бросить Давида в одиночестве. Он и сам жив до той поры, пока жив его Давид. Если Давид умрет, умрет и он, Микеланджело.

– Да перестань же. Я хочу помочь тебе.

– Опусти меня, живо!

Микеланджело попробовал стукнуть Граначчи, но сил не хватило, и он, вцепившись другу в волосы, вырвал клок.

Граначчи ослабил хватку, и Микеланджело с грохотом упал на пол.

– Я не оставлю тебя, – прошептал он и пополз к статуе. Кашель разрывал ему грудь. Сотрясаемый дрожью, он свернулся калачиком. Перед глазами возникла черная полоса, которая плавно опустилась, словно занавес, и полностью закрыла свет.

Служанка отлучилась из библиотеки, чтобы принести еще воды. Шелест ее юбки по мраморным плитам пола отдалялся, пока совсем не стих в глубине холла.

Лиза выждала еще мгновение, потом порывисто подалась вперед в своем кресле.

– А что, если он совсем не проснется? Тогда вы возьметесь закончить его статую? – спросила она, продолжая завязавшийся между ними полчаса назад разговор. В течение последних нескольких недель Леонардо каждый день приходил в дом Джокондо делать с Лизы наброски, а она все еще боялась разговаривать с ним в присутствии мужа или служанок. Когда кто-то находился рядом, она опускала взгляд, руки ее безжизненно замирали на коленях. Но стоило им остаться наедине, как глаза ее зажигались интересом, руки начинали порхать, сопровождая каждое слово, а губы быстро-быстро двигались, стараясь поспеть за теснящимися в голове мыслями. Им приходилось дожидаться, когда почтенный супруг, дети и прислуга оставят их одних, ведь только тогда они могли толком побеседовать. Однако такие моменты случались редко и длились недолго, поэтому говорить приходилось быстро, почти скороговоркой.