Стефани Стори - Камень Дуччо

Микеланджело осознавал, как он рискует, упирая резец в мягкую округлость Давидова бицепса. Ударь он по резцу чуть сильнее, чем надо, или отклони его хоть на полградуса от вертикали, он отобьет часть руки, и тогда одной грунтовкой не обойдешься. Мысль же о том, чтобы добавить немного мрамора ради исправления промашки, никогда не придет Микеланджело в голову. Высечь статую из цельного куска мрамора – это идеал, к которому стремится каждый скульптор; для Микеланджело же это был единственный способ ваяния, других он не признавал. И если кусок мрамора отбит от глыбы, возврата нет. Любой другой скульптор на этой стадии из предосторожности отложил бы молоток и резец и воспользовался бы более тонким инструментом – напильником, скажем, или рашпилем. Ими можно обрабатывать тонкие детали статуи, не боясь отколоть лишнее. Такие инструменты позволяют аккуратно снимать тонкие слои один за другим.

Для Микеланджело риск, вызванный отказом от молотка и резца, превышал риск от работы ими. Пусть сбривать лишний мрамор напильником безопасно, но так сглаживались все рельефы. Пока удары Микеланджело были точны и выверены, резец позволял ему высекать более четкие и выразительные углы, резко менять направление линий. Благодаря этому в согнутых руках Давида будет ощущаться мышечное усилие. Его мускулы будут прятаться в густых тенях, а потом словно бы прорываться навстречу свету. Микеланджело использовал молоток и резец до самого завершения работы над Пьетой, при их помощи добиваясь драматической игры света и динамики. В Пьете потрясающие визуальные эффекты возникали благодаря будто колышущимся тяжелым складкам одеяния Девы Марии. В новой статуе такой эффект будут создавать подрагивающие от напряжения мускулы Давида.

Раз за разом Микеланджело ритмично опускал молоток на резец до тех пор, пока не выбился из сил. Рука онемела от бесконечного движения вверх-вниз, и он взял arco – лучковое сверло. Он взобрался на верхний ярус опоясывающих статую лесов и упер заостренный кончик металлического прутка в мрамор на уровне головы Давида. Вращая пруток туда-сюда с помощью специального смычка, будто желая высечь огонь трением, он всверливался в каменную плоть, проделывая аккуратные отверстия, которые послужат основой для завитков густых волос Давида. Так он рубил и обрабатывал камень часами напролет, пока его собственное тело, соединяясь с ним тысячью неразрывных уз, не сливалось с ним воедино. И тогда Микеланджело начинал распевать собственный псалом «Давид со своей пращей, а я, Микеланджело, со своим смычком».

– Микеле!

Микеланджело застыл. Кто это позвал его? Неужели Давид?

– Поговори со мной, – прошептал он мрамору. – Скажи скорее, чего тебе хочется?

Послышался глухой шум.

Микеланджело приник ухом к груди Давида.

– Это бьется твое сердце?

Шум нарастал, от него уже сотрясались стены сарайчика, но звук был слишком громким даже для ударов богатырского сердца Давида. Микеланджело казалось, что это чья-то тяжелая поступь. Или это Голиаф шагает сюда, чтобы вызвать их с Давидом на бой? У Микеланджело похолодели руки. Слишком рано спешит к ним великан. Давид еще не готов принять бой. Шаги приближались, делались громче, еще миг – и они сомнут сарайчик, раздавят их с Давидом.

– Открой, Микеланджело!

Он повернулся к двери.

– Не уйду, пока не впустишь меня.

Брат Буонаррото.

Микеланджело спрыгнул с лесов и помотал головой, желая прогнать охватившее его смятение. Неужели он и правда принял стук в дверь за шаги страшного Голиафа? Может, прав друг Граначчо – он совсем заработался?

Микеланджело стряхнул мраморную пыль с клочковатой бороды и распахнул дверь. Нестерпимо яркий солнечный свет ослепил его. Глаза с непривычки заслезились. Он не мог вспомнить, когда в последний раз выбирался из своей берлоги засветло.

– Ты чего так возился? Я барабаню в дверь, почитай, четверть часа, – с укоризной сказал Буонаррото.

– Я не слышал тебя, – потупил глаза Микеланджело. – Случается, я так погружаюсь в работу, что ничего вокруг не слышу.

– Пойдем. Город созывает всех жителей Флоренции на площадь, и немедленно.

– Но я не слышал звона колоколов. – Микеланджело вспомнил свой странный разговор на колокольне с Пьеро Содерини. Если гонфалоньер так хотел, чтобы колокола нарушили молчание, отчего же не приказал звонить в них?

– Да при чем тут колокола? Забудь. Случилось нечто чрезвычайное.