Мэтт Хейг - Последнее семейство в Англии

– Извините, – ответил я. – Вы спрингер. Я не могу с вами разговаривать.

– Ах да, Пакт лабрадоров, конечно. Что ж, можешь успокоиться, я лишь наполовину такой.

– Не понял?

– Я только наполовину спрингер.

– А на другую половину?

– Полная мешанина – собачий коктейль. Видишь ли, мне, старику, все подходит.

– Неужели.

– Слушай, нравится тебе или нет, мы будем видеться очень часто, так что нам лучше поладить, – заявил он. – В конце концов, думаю, мы можем стать добрыми друзьями.

– Серьезно? – спросил я, пытаясь выразить сомнение.

– Да, серьезно, – ответил он, когда Эмили пристегнула его поводок. – И ты многому можешь у меня научиться, буйнохвост. Очень многому.

– Ну конечно, – не поверил я. – Например?

Он взглянул на Эмили и, понимая, что она не обращает на него внимания, наклонил голову, дернул поводок и вывернулся из ошейника.

– Например такому , – заявил он, убегая прочь.

Эмили извинилась перед Адамом и пошла за своим непослушным псом:

– Фальстаф! Вернись! Фальстаф! – Мы смотрели, как они бегут по парку: Эмили пыталась обмануть Фальстафа, срезав угол между двумя клумбами. Он умудрился перехитрить ее и направился к нам: его язык свисал сбоку, а глаза триумфально сверкали.

– Э-ге-гей!

Адам бросил мой поводок, наклонился и схватил спрингера за шкирку.

– Поймал.

Эмили вернулась к нам, держа руку на бедре, и улыбнулась Адаму. Улыбка благодарности, но не только.

– Ух ты, а вы быстрый, – сказала она, глядя на него пристально. По какой-то причине это утверждение, а возможно, тон, которым оно было сказано, лишило Адама дара речи. Он пожал плечами.

– Рыбы. Уверена, вы Рыбы.

– Хм, нет. Близнецы, вообще-то. Не то чтобы я… – он замолк, улыбнулся. – Не важно, думаю, мне пора.

– Видишь, – сказал Фальстаф, когда Эмили вновь надела на него ошейник с поводком. – Много трюков, буйнохвост. Много.

Эмили вновь рассмеялась, и на этот раз было понятно, что она флиртует.

– Увидимся завтра, в то же время.

– Увидимся, – откликнулся Адам, все еще завороженный. – В то же время.

Он стоял как вкопанный со мной рядом, глядя, как она плыла к калитке. Она знала, что он смотрит, я уверен, иначе с чего бы она помедлила, обернулась и пробежалась свободной рукой по золотым волосам. Но и это еще не все. Она делала это намеренно, потому что хотела дать знать Адаму: она чувствует, что он еще здесь, наблюдает, и ей нравится его внимание. Но какими бы ни были ее намерения, то мгновение сильно подействовало на Адама, который, в отличие от Эмили, вовсе этим не наслаждался. Он сглотнул, будто пытаясь избавиться от вкуса чего-то неприятного, что он попробовал. Я все еще чуял его тревогу. Вспомнив о долге, я поднялся и начал тянуть поводок.

– Хорошо, малыш, хорошо. Я отведу тебя домой.

Позже тем вечером Адам был особенно молчалив. Пока голоса остальных членов семьи состязались с шумом телевизора внизу, Адам тревожно исследовал свое лицо в зеркале ванной комнаты. Я удивленно смотрел, как он тщательно изучал свой профиль с обеих сторон.

Это было крайне необычное поведение.

Видите ли, вплоть до этого дня Адам относился к своей внешности с почти собачьей практичностью. В отличие от сына, который мог порой беседовать со своим отражением часами, Адам глядел в зеркало только по делу. Побриться, поправить галстук или, если попросит Кейт, расчесать волосы. Но не больше.

И вот он стоял, рассматривая себя в подробностях, изумляясь каждому открытию. А открытий было много. Больше всего огорчения, казалось, вызывали его волосы, которые начали седеть на висках.

– О боже, – пробормотал он. – Когда это случилось?

Но это было не все. Волосы в носу, морщины на лбу и в уголках глаз, щеки в пятнах, обвисшая шея и прочий непоправимый ущерб. В отчаянии он расстегнул рубашку.

– Ну же, – сказал он, будто надеялся на что-то хорошее. – Ну же .

Дойдя до последней пуговицы, он издал звук – короткий, но явный стон отчаяния.

Его розовое, безволосое тело ничего не могло скрыть. Как бы он ни пытался напрячь торс, его взору представала горькая правда. Его время очевидно закончилось. Вновь я подумал о глубокой людской печали. Об их неспособности понять собственную природу, нежелании стариться, их сосредоточенности на одном чувстве во вред другим.

Я был так озабочен отчаянием Адама, что не заметил шагов Шарлотты, когда она поднималась по лестнице. И ощутил ее, только когда она уже стояла позади меня, наблюдая отца в полный рост, без рубашки, напрягшего мускулы. При виде этой пугающей картины ее первым порывом было, как это часто случается, позвать маму.