Ноэль Наварро - Современная кубинская повесть

— Ну что, бабка? Ждем, когда подадут поезд в двенадцать пятнадцать? — и захохотал отрывистым, утробным смехом. Поглядев на остальных и убедившись, что шутка не произвела впечатления, он снова обратился к старухе:

— И что же вам хотелось бы делать завтра? Погулять? Или вам больше по вкусу пойти на пляж? Ха, ха!

Старуха прислонилась к борту. Ей было плохо. Она чувствовала, что ее сейчас стошнит. Лицо у нее стало землистого цвета. Рыбак посмотрел на нее.

— Там, там, там… — безостановочно повторяла старуха. Казалось, она теряла дар речи. Вдруг ее вырвало. Она утерлась рукавом и снова завела свое «там, там».

Солнце пекло нещадно.

— Оно входит в человека через все чувства, — сказал рыбак.

— Что — оно? — быстро спросил Иньиго.

— А сумасшествие. Через глаза входит — тогда появляются видения; или через язык — тогда болтают без смысла; или через уши — тогда слышат разные шумы. Но у нее помешательство не буйное.

Старуха, сидевшая неподвижно, вдруг зашевелилась.

— Хочешь пойти пройтись, бабка? — сказал Иньиго.

Он же об этом и раньше подумывал: кинуть бы ее в море. Хворая она. А ежели заразная? Можно будет сказать, что у нее голова закружилась или что лодку качнуло, и она равновесие потеряла. Со старухами ему не доводилось иметь дело, только один раз с матерью того петушка из Лаутона, которого прозвали Пистолетик и говорили, что он революционер. «А, видно, бабка, сынок твой в точности такой, как ты. Малость отчаянный, да?» Старуха знала, где ее сын и что его уже не схватят. «Ну и шутник же вы!» — «Слушай, старая, я тебе принес наказ от капитана: передай своему сынку, чтобы не рыпался. Поняла? Не то худо будет». Но та бабка была покрепче этой. Та ему даже улыбалась, улыбалась, стерва, хотя знала, что сын ее из «Движения 26 июля» и что он в надежном месте. А потом капитан сказал, будто Пистолетик смылся.

Габриэль не мог больше оставаться в этом доме. Нужно было соблюдать правила игры, а у него уже не хватало сил пребывать в этом привилегированном положении — часы заточения и осколки внешнего мира, мертвого для него, были вроде моста, который рано или поздно придется разрушить. Вечное ожидание: кто-то может постучать в дверь, он услышит незнакомые голоса, требующие сдаться, объяснить свое поведение…

Гарсиа наблюдал с явным беспокойством за огромной тучей. Небо светлело, но в центре его, над терпящими бедствие (теперь их вполне можно было так называть), оно было почти черным. Ни на кого не глядя, ухватившись за борт, Гарсиа сказал:

— Видите? Это конец. Неужели не понимаете? Когда небо становится таким, надежды нот. Конец.

Казалось, один только рыбак слушал его.

— Проклятье! Да что ж это будет с нами? — продолжал Гарсиа.

— Помолчал бы! — заметил Орбач. — Что толку от твоих причитаний?

— Правда ваша, — сказал Иньиго. — Что толку от его хныканья? Пусть заткнется.

И вдруг над их головами из-за тучи выглянуло солнце.

— В природе, — сказал Орбач поучающим тоном, — не бывает ни загадок, ни случайностей. Если бы не наше невежество, все можно было бы доказать научно. В нынешнем состоянии атмосферы, создавшем этот естественный театральный эффект, нет ничего непонятного — просто один оптический феномен, зрелище акул, вызывает в предрасположенном сознании другие зрительные и акустические феномены.

— Ух, и верно же! — сказал Иньиго, восхищенный таким рассуждением.

Все увидели, как Иньиго достал картонный футляр, который до сих пор прятал, и, вынув из него бинокль, навел его на запад.

— Дайте мне посмотреть, — нетерпеливо попросила старуха.

— А на кой оно тебе? — нахально спросил Иньиго. — Ты, бабка, ни черта не увидишь. Или, вернее, хоть увидишь, так не поймешь.

— Оставьте ее в покое, вы, — решился упрекнуть Марсиаль. — Не приставайте к ней.

— Я работаю в конторе, — сказал Габриэль, которому почудилось, что чиновник его о чем-то спросил. Потом он в этом усомнился. Поставил свою подпись и отдал бумагу.

— Теперь приходится заполнять много бумаг, — заметил чиновник с некоторым лукавством; он тоже расписался, осмотрел подпись и слегка округлил начальное «А» фамилии «Альварес», начертанной в готическом стиле. Затем с явным удовольствием взглянул на свое творение. — Одну копию оставьте себе, — сказал он, раскладывая с подчеркнутой медлительностью остальные копии по различным files [106] Папки (англ.) . .

— Борьба с бюрократизмом, — иронически процедил он, ставя печать на бумаги.