Ноэль Наварро - Современная кубинская повесть

Чрезвычайное положение, повышенная боевая готовность, поездка по ночной дороге в военный лагерь, неумелое пока еще обращение с оружием, неловкость рук, привычных к мирному труду, — все это есть в повести «Брюмер». Но основная смысловая нагрузка приходится не на событийную сторону происходящего. «Брюмер», как и «Уровень вод» Ноэля Наварро, привлекает глубиной философского осмысления современной действительности.

Мигель Коссио создает повесть о взрослении, о становлении личности. Череда фактов, исторических событий, которыми насыщена книга, не просто вехи, знаменующие различные этапы «воспитания чувств» Давида, и, уж конечно, не просто «документальный фон». Они служат той силой, которая закаляет Давида, заставляет его проявить себя, формирует его личность. Этим определяется и своеобразное построение «Брюмера». Повествование здесь, как и в предыдущей книге, — неоднопланово, временные пласты чередуются между собой: опять перед нами что-то вроде «двойного путешествия». Настоящее — это «брюмер», ощущение грозной опасности, разговоры с собратьями по оружию, тревожные мысли и попытки дать оценку происходящему. Прошлое же складывается из вереницы эпизодов — знаменательных, поворотных и тех, что на первый взгляд кажутся пустяковыми. Оба плана нерасторжимо связаны внутренней логикой: это цепь испытаний на прочность, на самостоятельность, на человечность наконец, и события месяца «брюмера» — самые важные из них.

В ряд выстраиваются факты и даты: произвол батистовских охранников, чувство унижения и беспомощности; радость освобождения той новогодней ночью 1959 года — казалось, все мрачное теперь уже позади; день, когда Давид записывается в народную милицию, чтобы «защищать дело бедняков и подлинную социальную справедливость, о которой у тебя было тогда весьма смутное представление». Затем последующий год — срок, за который это понятие социальной справедливости обретает все более четкие контуры. Затем день, потребовавший окончательного выбора: либо эмигрировать вместе с родителями в Соединенные Штаты, либо навсегда расстаться с семьей. День встречи Давида с Эленой и день, когда он узнал, что у них будет ребенок, — время, показавшее всю меру ответственности не только за совершенный выбор, но и за судьбу другого человека. Наконец, первый день «брюмера»…

В повести Коссио преобладает рассказ от второго лица. Это порой задушевное, порой чуть ироничное «ты» означает полное сведение счетов со своей совестью, со своим прошлым и настоящим, без уверток и умолчаний. Мы присутствуем при искреннем и бескомпромиссном подведении итогов всей — такой еще недолгой — жизни Давида перед лицом смертельной опасности.

Тема атомной войны, бомбы, которая по мановению руки американского президента («достаточно нажать кнопку — красную? синюю? белую?») может привести к всемирной катастрофе, входит в повесть Коссио с первых же страниц и присутствует, скрыто или явно, во всех, даже самых «мирных» ее эпизодах.

Укором звучат слова: «Ты ничего не слышал о Хиросиме». Тогда, в 1945 году, маленький кубинский мальчик не мог, конечно, осознать все чудовищное значение происшедшего. Потом, спустя годы, вместе с кадрами фильма «Хиросима, любовь моя», пришло понимание и боль, а с кадрами кинохроники — гнев. И вот «брюмер» 1962-го несет угрозу повторения: старые кадры могут ожить. Ощущение рубежа, часа, когда история вот-вот совершит крутой поворот и увлечет в хаос войны миллионы человеческих жизней, придает новую ценность и почти символическую весомость самым будничным, вчерашним (еще мирным!) переживаниям и поступкам: выходит, все, что было, было в последний раз!

Личные заботы, печали, предчувствие утрат и прощаний неразрывно связаны у Давида с осознанием причастности к событиям огромного, планетарного значения. Постоянно сосуществуют, взаимопроникают два измерения, два масштаба происходящего — большое и малое, общечеловеческое и глубоко личное. Писатель добивается особого эффекта: читая «Брюмер», следишь за тем, как по ночной дороге передвигаются грузовики с бойцами, и в то же время как бы видишь перед собой карту мира с пульсирующей болевой точкой — Карибским бассейном.

В повести повторяется образ шахматной партии. Этот распространенный литературный мотив у Мигеля Коссио обретает новое звучание. Когда-то шахматы были любимым времяпрепровождением Давида и его друга Серхио, по прозвищу Интеллектуал; теперь же они символизируют напряженный политический поединок между силами мира и силами войны. Себе в этой «партии» Давид отводит роль пешки, но в таком образе нет ничего от слепого фатализма или самоуничижения. Он чувствует себя частью слаженного живого, несдающегося организма, одной из миллиона клеточек того активного целого, которое, несмотря ни на что, верит в человека, в его возможности, верит, что потомки «навсегда искоренят на земле жестокость, ненависть, враждебность», и готов отдать за это жизнь.