Дина Рубина - При чем тут девочка?

…и открыл глаза.

Где-то вдали погромыхивало. Парило ужасно, томительно, голова раскалывалась от свинцовой тяжести… Дылда тоже проснулась и, кажется, в дурном настроении. Ошалевшие от духоты и жары, оба смурные, потные, они молча валялись в сумрачной глубине старой ивы, медленно приходя в себя, пытаясь понять – что там, снаружи – день? вечер? – и скоро ли появится «веранда»…

– На чём мы остановились… – пробурчал он, приподнялся и перехватил её удивлённый брезгливый взгляд, упёртый в его плавки.

– Ты описался… на моё одеяльце? – пролепетала она.

Он сел рывком, подняв колени, пытаясь укрыть от её взгляда область липкой мокрой материи. Не глядя на неё, бормотнул:

– Да нет, это… это бывает… когда приснится… Ты что, никогда не… Совсем маленькая, что ли?

Она вскочила на ноги, мгновенно став пунцовой, как её проклятый купальник.

– Да, я – маленькая! – крикнула она, и в другое время это было бы смешно: она возвышалась над ним, сидящим, как такая вот ива над берегом.

– Я – маленькая, и ничего не хочу знать! А ты – бесстыжий дурак, вот ты кто! Проваливай отсюда в воду, живо! Смывай свои… мерзкие пятна…

Он задохнулся – от стыда, от обиды. Молча поднялся, раздвинул ветви и понуро побрёл к воде… Нырнул, всплыл, отфыркиваясь, и долго упорно грёб на середину реки, пытаясь прийти в себя. Идиотский случай, блин! Паршивая история… Ну как объяснишь, что ты не виноват, что это организм бунтует… И со смущённой злостью подумал – а может, и не надо ничего объяснять, подождать лет пять, пока её собственное нутро не взвоет, пока она не повиснет на нём, умоляя…

Он обернулся: Дылда бродила по берегу, глядя под ноги – тонкая, одинокая, тоже какая-то потерянная. Большая девочка, отличница-пловчиха; второе сопрано… О чём она думала?

Наверное, он стал ей настолько противен, что сегодня по возвращении они разбегутся в разные стороны, и он уже будет для неё – никто и звать никак. Ничего не будет значить. Ничего?! Тогда лучше сейчас же утопиться.

Он поплыл в сторону заросшей протоки, медленно пробираясь между кувшинок, временами ощущая удары холодных ключей со дна реки. Ждал, когда она обернётся и позовёт его. Здесь вода была гораздо холоднее… Вот пока не позовёт, сказал себе, вообще из воды не выйду. И снова повернул на середину реки. Плыл и плыл, не глядя на берег.

Вдруг правую ногу свело дикой болью – он даже не сразу понял, что это такое, и вскрикнул: показалось, в воде его укусила неизвестная водяная тварь с зубами как пила. Потом понял: судорога. Однажды такое с ним приключилось, когда они с батей рыбачили на речке с подходящим именем Сурдога. Тогда тоже правую ногу свело, и надолго, но он собрался, сцепил зубы и дотянул до берега – батя потом одобрил «отменную выдержку»… Правда, речка была поуже… и течение не такое серьёзное…

«Ничего, доплыву… ничего…» Тело сразу огрузло, сведённая железным капканом нога тянула вниз, будто стала тяжелее всего остального. И всё же он плыл к берегу, заставляя себя ровно и спокойно дышать. Он был прекрасным пловцом – чепуха, пустяки, сейчас пройдёт…

Над головой глухим баском что-то проворчало, потом взрыкнуло, как цыганский фаэтон Цагара, и картаво рассыпалось за кромкой леса на том берегу. «Глубоко-ритмично дышать, просто дышать и плыть, дышать и плыть, и всё будет окей…»

Вдруг свело и левую ногу! Стах задохнулся, ушёл под воду, но всплыл, молотя кулаками по воде. И тут уже – испугался: понял, что – тонет.

Сдавленно крикнул: «На..! Надя!!!» – впервые в жизни назвав её по имени. Неосознанно, но точно: позови он её, как всегда, «Дылда!», она бы, может, и головы не повернула – знала, что он отличный пловец, решила бы, что придуривается. Но вопль его в полном безветрии принесло к берегу, и Надежда резко обернулась: было что-то необычное в этом задушенном вопле, в оборванном голосе, и главное – в беспомощном зове.

Он погружался и всплывал, погружался и всплывал, с силой молотя по воде руками, уже не понимая, где верх, где низ, уже не видя, как Дылда ринулась к нему с берега и быстро приближается широкими гребками, молча, сильно, рывками выволакивая себя вперёд – куда ожесточён-ней, чем на соревнованиях… Успел почувствовать только, как что-то грубо и резко тянет его вверх, выворачивая голову и… потерял сознание.

Они двигались к берегу тяжёлым кентавром, Надежда гребла одной правой, локтем левой руки обхватив его шею под подбородком; плыла, тяжело дыша, молясь отрывочными внутренними стонами, неизвестно с какого дна поднявшимися, – из детской памяти, из деревенских бабкиных причитаний, из дедовых вечерних вздохов: «святая-пресвятая… спаси-помилуй нас… спаси-помилуй нас обоих…» – и что-то ещё, ритмичное, что помогало преодолевать последние метры до берега, а она всё не кончалась и не кончалась, эта полоса мутной, уносящей их, упругой тяжёлой воды… А вот силы кончались. Мелькнуло даже: «Неужели утопнем… вот так, у самого берега?» Наконец на исходе дыхания и сил Надежда нащупала дно. Встала на дрожащие ноги, подхватила выскальзывающего из рук тяжеленного Стаха, подхватила под мышками, замком сцепив обе руки у него на груди – никакая сила не могла бы этот замок расцепить! – и попятилась, поволокла, тоненько воя от усилий.