Дина Рубина - При чем тут девочка?

– Не противно, нет! И пахнет… яблоками, зелёными. Правда? Налей-ка мне ещё. И дай огурца откусить… Сволочь, ты оттяпал здоровенный кусок!!!

Затем они пили дорогой немецкий рислинг, добытый Бронькой в буфете Дома актёра «по страшному блату», заедали его огурцами и яблоками, провозглашая скудеющие тосты; постепенно схомячили всё съестное, что нашли в рюкзаках, включая горсть тыквенных семечек в газетном кулёчке… Незаметно для самих себя опустошили обе драгоценные бутылки, которых мама когда-нибудь хватится, и не исключено, что – весьма скоро.

С утра сегодня парило… Небо затянуто было белёсой тиной облаков, в ивняке неподалёку неизвестная птица щёлкала жестяным клювом, будто садовник лязгал огромными ножницами. В отсутствие малейшего ветерка душно пахло рекой, мокрым песком, плавником, давно вынесенным на берег.

Дылда вздохнула и сильно, с удовольствием потянулась:

– О-ой… какая беспощадная качка! Как всё… вертится-вертится… Ты что, меня нарочно напоил?

– Ну… в общем, это входило в диверсионный план: посвящение в беспутную взрослую жизнь.

Он полулежал на одеяльце, как римский патриций, опираясь на локоть, то и дело соскальзывающий.

– А как я домой покажусь?

– Выветришься, прополощешься… Протрезвеешь. Станешь опять образцово-показательной, бездушной, как…

– …как Джульетта. Да-а-а, вот теперь я совсем взрослая…

– Ты, к сожалению, не взрослая; ты просто пьяная. Так, что там с поздравлениями? Кто-то обещал объятие. Договор дороже денег. Ты честный человек?

– Я честный… я честная… человек. Хорошо, валяй, обними меня.

– Лапать и хапать? – уточнил он, в попытке приподняться и подволочь себя к ней поближе. Это не получалось. Всё было очень смешно, всё крутилось, как на деревянной карусели: верблюды-жирафы-пони…

– …Не нагличай! Просто обними меня, как родную душу.

Он широко распахнул руки, не удержал равновесия и рухнул на неё.

– Видишь как… – запыхтел сокрушённо, – с родной душой…

– …как-то не вышло, – согласилась она, спихивая его. И фыркнула: – …А мы оба наклюкались, Аристарх! Какой ужас… Лежи вот так, смирно, как лежишь, – распорядилась она. – Ты недееспособен. – Приблизила к нему лицо, пахнущее «рислингом», огурцом, зелёным яблоком, жаркой испариной.

– Давай, приступай к поздравлениям.

Он задохнулся, осторожно потрогал пьяными губами уголок её рта… съехал к подбородку, промахнувшись… Высунул язык и освоил изнанку её нижней губы: гладкая, скользкая… Приподнялся на локте и припал к её щеке, боясь кувыркнуться в бездну… Всё крутилось в каком-то сладком киселе, в лаковой розовой пенке от варенья. Кровь колотилась во всех частях тела, как прибой о борт «Зинаиды Робеспьер».

– Вот стихи: зачем, с какого бодуна мы столько выпили вина…

– Ты мой щеночек… – нежно пробормотала она. – Ты совсем пьяненький и дурноватый… Тяф-тяф! Давай, я наставлю тебя на путь истинный.

Взяла обеими руками его лицо и вкусно, звучно, винно поцеловала в губы.

– Как, получилось?

– …Виртуоз-на… – отозвался он, уплывая, качаясь, хватаясь за её плечи, чтобы не упасть, и, хотя лежал беспомощной тряпкой на траве, всё время куда-то летел и соскальзывал… Выпил он гораздо больше Дылды.

– Сейчас буду блевать, – сообщил огорчённо.

– Только не на меня! Ползи к воде, несчастный…

Но он никуда не уполз, а просто притих, положив голову ей на живот. Минуты через три оба уже спали… Вокруг стояла зудящая комарьём тишина, какая бывает перед сильной грозой; даже старая ветла притихла, придерживая свои пышные юбки, словно боялась потревожить двух нашкодивших детей, невинно спящих в её утробе.

Стаху снился душный речной сон – как плывет «веранда» вниз по течению, качаясь на волнах… Они с Дылдой одни на барже, совсем одни, а в центре палубы растёт их могучая ива и тоже мерно колышется – от ветра? от волн? В этой качке было что-то неуловимо сладкое и запретное, томительное и неизбежное, что нарастало и брезжило неописуемым наслаждением… Почему-то запрещено было говорить и даже думать о качке, но думать ужасно хотелось. «Надо обнять Дылду и качаться вместе, в одном ритме, – сообразил он во сне… – тогда всё получится. И надо её раздеть, потому что купальник… – он мешает качаться».

Тут же Дылда стала послушно выскальзывать из купальника. А вокруг уже – никакая не палуба, никакой ивы, они уже оба в воде, потому что речная мутная вода – лучшее из укрытий. Дылда скользила так близко от него, так послушно выпрастывалась из своего надоевшего им обоим купальника, ритмично поворачиваясь и показывая то спину, то грудь, то живот, – странно белые, всплывающие на поверхность воды какими-то музейно-мраморными обломками. И как полагается античной статуе, ладонью она прикрывала там, где… куда… От этого долгожданного обнажения его окатило во сне такой мощной волной желания, что на гребне очередного взмыва что-то блаженно лопнуло внизу живота, горячо растекаясь в паху. Он протяжно застонал, пытаясь плыть за ускользающей Дылдой, пытаясь урвать последнюю дрожь замирающего счастья…