Николае Морару - Короткое замыкание

— Указания!.. Указания — это хорошо, а кто и как их будет выполнять?

— Постой, теперь я не понимаю. Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что Василе Нягу всю ответственность взвалил на меня: я и пропагандист, и дяде Виктору все равно что родная дочь, ведь он меня на ноги поставил, выходит, мне теперь «и карты в руки». А сам — в кусты. Не хочет даже на кладбище выступать. Он, видите ли, старый коммунист, и не к лицу ему речи держать на похоронах самоубийцы. Потому что о мертвых принято говорить только хорошее, а о дяде Викторе…

— А Косма?

— Вызвал меня к себе в кабинет и заявил, что не согласен с указанием, мол, это распоряжение лично первого секретаря, а не бюро и даже не секретариата. Сначала, говорит, надо разобраться, в чем обвиняли Пэкурару, слишком уж много тут всего набралось. И я, говорит, как коммунист, директор и просто как человек не могу встать на сторону тех, кто одобряет подобные поступки.

Штефан поморщился, в голосе зазвенели металлические нотки:

— Насколько мне известно, одобрения поступку Пэкурару в указании комитета не содержится, сказано только, чтобы организацию похорон взял на себя завод, люди, с которыми он трудился бок о бок столько лет.

— Ну да! Только Косма подчеркнул, что он, как директор, не имеет права компрометировать себя, и категорически отказался от участия в похоронах.

Штефан задумался. Потом твердо сказал:

— Что ж, это останется на его совести. А другие?

— По-разному. Большинство жалеют дядю Виктора. Некоторые считают, что он стал жертвой махинаций, которые в последнее время у нас творились. Кое-кто отмалчивается, боятся Нягу и его шайки. Наверняка эти подхалимы и и слушок пустили, что Пэкурару, дескать, растратил казенные деньги, а когда его вывели на чистую воду, он и покончил с собой.

— Ну и что теперь?

— От парткома организацией похорон занимаемся мы втроем: Ликэ Барбэлатэ, Марин Кристя и я. Всех приходится уговаривать. Андрей Сфетка, председатель завкома, никак не может решить, выступать ему или нет. Тогда мы обратились к Овидиу Насте.

— Правильно! Кому же еще выступать, как не главному инженеру. А понимает он, что снова идет на конфликт с директором?

— Понимает! Но он очень любил дядю Виктора. Столько лет они вместе воевали с этой камарильей за будущее завода…

Увидев, что Санда немного успокоилась, Штефан позвал ее к столу, приготовил горячий чай, куда незаметно накапал успокоительных капель. Так и не притронувшись к еде, она легла в постель. Штефан включил для Петришора телевизор и, после того как тот торжественно пообещал выключить его перед сном, ушел в спальню. Санда лежала, неподвижно глядя в потолок. Заметив Штефана, она попыталась улыбнуться, но это ей не удалось. Собравшись с силами, она спросила:

— Как могло случиться такое?

В ее голосе прозвучал упрек. Бедная, она и не знала, что этот же самый вопрос задал и он, когда прочитал письмо Виктора Пэкурару. Штефан помрачнел, но ничего не ответил. Поправил ей подушку за спиной. Закурил, спокойно сказал:

— Знаешь, Санда, ты уже не новичок в партийной работе, чтобы тебя опекать. Многие годы ты приходила ко мне за ответом на самые различные вопросы, касались ли они завода, города или всей страны. Ты поступала правильно — все же я старше на одиннадцать лет. Но всему свой срок. Ты не какой-нибудь несмышленыш, понимаешь, что мы работаем с людьми, а людям свойственно ошибаться. И опасна не сама по себе ошибка, а отказ признать ее, нежелание искать причины, ее породившие, упрямство тех, кто не хочет ее устранить. На твой вопрос я ответить не могу. Ты сама знаешь, бывают ситуации, когда воля и разум человека не выдерживают, каким бы закаленным он ни был. Думаешь, вы — все, кто работал с ним рядом, — не несете никакой ответственности, на вас никакой вины?

Лицо Санды стало мертвенно-бледным. Она мучительно вздохнула и прошептала:

— Ошибаешься, свою вину я понимаю.

Во взгляде ее бездонных черных глаз застыло страдание. Казалось, она вновь, как раньше, просила помощи. Она больше не упрекала — она умоляла. Штефан присел рядом, погладил ее волнистые волосы, поцеловал в глаза. Потом решительно сказал:

— Вся твоя вина, Санда, заключается лишь в том, что слишком малы оказались твои силы для той тяжести, которая навалилась и раздавила его. Тебе были известны его терзания? Похоже, что да. Однако только до определенной степени. Ты пыталась ему помочь? Сколько могла и даже больше. Тебе удалось? Нет. Он и сам не мог, да, видно, и не хотел оправдываться. Гордость не позволила, достоинство человеческое. Я говорю со всей ответственностью: все, что было в твоих силах, ты сделала.