Роман Шмараков - Автопортрет с устрицей в кармане

Однажды в дом г-на Клотара пришел испанец, пожилой дворянин, выполнявший некоторые поручения испанского посла, дона Патрисио Лаулеса. Дон Патрисио, начинавший как ирландец, покинул родину вместе с королем-изгнанником, воевал за испанского монарха, видал людей и положения, о которых пишут в Плутархе не для дам, а под конец сделался генерал-лейтенантом и проводил внезапно наступившую старость в Париже, ожидая, когда его отправят управлять далеким островом, где в миртовых рощах вдруг показывается обломок старинной статуи, где запах оливкового масла указывает дорогу заблудившемуся путнику и где во время богослужения ветер с моря врывается в церковь, срывая со стен полотна и катая по полу чаши. Испанец, о котором я говорю, занимался тем, что приобретал для дона Патрисио картины на свой разборчивый вкус, ибо в том краю, куда дону Патрисио предстояло отправиться, никто не смыслил в искусстве и по особнякам знати висели в золоченых рамах рисунки того рода, какой у нас составляет украшение провинциальных трактиров. Г-н Клотар показал этому испанцу нашу картину. Тот посмотрел и сказал с удивительной серьезностью, что этой работой г-н Клотар совершенно восстановил свою репутацию.

— Я надеюсь, — прибавил он, — вы не оскорбитесь, если я замечу, что публика о вас забыла. Ей надо напоминать о себе ежедневно, вы же были слишком горды или слишком беспечны, чтобы этим заниматься. Теперь она о вас вспомнит. Вы услышите много лестного. Будут хвалить изобретательность вашего воображения и его неизменную послушность разуму; будут говорить, что у вас уверенный, прочувствованный рисунок; что вы умеете счастливо жертвовать деталями ради целого; что тень, лежащая на ваших лесах, дает глазу отдых и подчеркивает силу света; что вы не чужды ни грации, ни сладострастия, но способны придать им строгость и благородство. Я же скажу, что наконец вижу художника, который один поднимает падшую славу нашего века. Позвольте мне одно признание. Многие считают, что вдохновение есть умение приподнять край завесы и показать человеку неведомый уголок мира, где обитают гении. Может быть, и так; я старый человек и с понятной опаской думаю о том, что однажды передо мной отдернется завеса и покажет мир, о котором я не имею достоверных сведений; как бы там ни было, я ценю вашу живопись за то, что она не дает мне забыть о существовании этой завесы.

Г-н Клотар услышал от испанца еще много похвал, умных и тонких, и отвечал им с принятой учтивостью. Распростившись с гостем, он вернулся и смотрел на нашу картину с задумчивостью, напевая какую-то арию, а потом сделал гримасу, взял кисть и поверх той пастушки, что была здесь раньше, написал тебя и все, что с тобою; и надо сказать, у него не ушло на это много времени, ибо он так привык к этой работе, что мог бы сделать ее с завязанными глазами. Закончив с этим, он отправился спать. Его слуга Жозеф не мог понять, что происходит. Он обсуждал эту тему с канарейкой. Он думал, что хозяин блажит; что он выпил слишком много; что поутру он одумается и вернет все как было; что не может же он делать вещи, столь явно противоречащие здравому разуму, даже такому причудливому, как его собственный; что даже в тех краях, откуда канарейка, наверняка люди не вредят вот так сами себе, особенно когда благородный испанец наговорит им такую кучу комплиментов и выкажет готовность купить их картину не торгуясь и увезти ее за тридевять земель. Коротко сказать, старый Жозеф так заполнил птичью клетку своими вздохами и причитаньями, что она сделалась похожа на встречу влюбленных на заре, в апельсиновой роще, в том краю, куда скоро переселится дон Патрисио, дремлющий и видящий во сне, что он все еще ирландец и Иаков по-прежнему правит островами. Когда г-н Клотар появился поутру в ночном колпаке перед картиной, Жозеф затаил дыхание, ожидая важных перемен. Однако г-н Клотар, взглянув на холст, лишь пробурчал: «Проклятый нос, конца ему нет» и принялся вносить поправки там и сям в твою внешность, словно это было единственное, что его не устраивало. Потом он продал картину, как обычно их продавал.

— Почему он это сделал?

— Не знаю, — сказал волк, — я не настолько проницателен.

— Что же теперь со мной будет? — спросила пастушка.

— Я скажу тебе, — отвечал волк. — Они выберут на нашей картине какой-нибудь дальний уголок — например, тот, где трава нависает над ручьем, — и наложат на него кусок ткани или ваты, смоченный веществом, состав которого я не знаю. Это делается, чтобы определить, сколько времени нужно, чтобы краска размякла, и узнать, хорошо ли сохранилась первоначальная картина, один ли слой записи лежит на ней или больше, есть ли там слой лака или что-то еще. Когда это выяснят, дойдет очередь до тебя. То, что они сделали с травою над ручьем, они сделают и с тобою. Это будут опытные люди, лучшие мастера, много раз занимавшиеся подобным, стяжавшие общее доверие. Сперва они будут совещаться, нужно ли сохранить верхний слой живописи, и решат, что не нужно. Они обложат тебя смоченной ватой и, выждав положенное время, осторожно счистят тебя с холста, чтобы открыть ту художественную ценность, которую ты загораживаешь. Они отнесутся к ней с таким благоговением, что не позволят себе даже тонировки, приближенной к авторскому слою, хотя кто-нибудь другой на их месте решился бы на тонировку. Все их действия будут подробно описаны в отчете, дабы каждый мог убедиться, что они были безукоризненны. Впрочем, никто в них не усомнится.