Роман Шмараков - Автопортрет с устрицей в кармане

Г-н де Корвиль вспомнил г-жу де Гайарден с ее рассказом о сестрах Пюизье и предупредил г-на де Бривуа, что он не единственный будет притязать на свою долю в этой проделке. Г-н де Бривуа сообщил, что ждет своей славы со спокойной уверенностью, не умаляющейся оттого, что время идет, а славы все нет, ибо он знает, как медлительна сия последняя и какие глупости могут задержать ее в дороге; свою речь он скрепил известными стихами Марциала:

Что люди древность чтят, скучая новизной,

Причин тому не счесть, но доброй ни одной.

Глупцу, завистнику что старей, то милее,

И краше всех дворцов им утлый кров Помпея.

Менандра не спешил театр честить венком;

Коринне лишь одной Овидий был знаком;

Марон для своего был века молоденек;

Стихам Гомеровым смеялся современник.

Не ерзай же, мой труд, ты на свою беду:

По смерти славу ждать? Спасибо, подожду.

Тут г-н де Корвиль подумал, что, когда каждый возьмет из этой картины то, что ему по совести причитается, на долю г-на Клотара останется очень мало или совсем ничего — а впрочем, можно полагать, что г-на Клотара это не очень опечалит.

— А потом он явился этому своему приятелю, — сказала Джейн викарию, — весь переливающийся, и сказал, что наши представления о загробной жизни страдают известной неполнотой. Как вы думаете, он прав?

— Возможно, — вежливо сказал викарий.

— Я бы ему не доверяла, — сказала Джейн. — Хотя после этого он ушел через футляр от контрабаса, так что… Доброе утро, инспектор. Как вам вчерашнее сражение?

— Много доблести и славы, — отвечал инспектор, входя из сада. — Я понимаю, почему люди сюда ездят. С другой стороны, те, кто считает это утехами невежества… Доброе утро, мистер Годфри. Что это с вами?

— Ничего особенного, — сказал мистер Годфри, который выходил из дому, со страдальческим видом держась за поясницу. — Когда ищешь что-нибудь на полу, надо меньше кланяться, вот и все.

— Ой, это печально, — сказала Джейн. — Наверняка у миссис Хислоп есть какая-нибудь мазь. Сейчас я спрошу.

— Не стоит, — сказал мистер Годфри. — Я встретил на лестнице мисс Робертсон, она сказала, что у нее есть несравненное средство, которое мгновенно избавит меня от всего. Мне остается надеяться.

— А медаль вы так и не нашли? — спросила Джейн.

— Нет, не нашел, — сказал мистер Годфри, — зато теперь у меня есть жало в плоть, это отвлекает от всякой суеты. В моем возрасте уже пора ограничивать свои планы пределами тела и радоваться, если они осуществляются.

— Желаю вам скорейшего выздоровления, — сказал викарий.

— Спасибо, — отозвался мистер Годфри. — Собираетесь на рыбалку, мистер Хоуден?

— Да, — сказал Роджер, входя в галерею и ставя сумку у стены. — Я подумал, что, если от меня тут ничего не нужно, я могу себе это позволить. В конце концов, я уже давно не сидел в тростниках и Джеффри Герберт будет рад меня видеть. Я так и вижу его радость, умеренную опасением распугать плотву.

— Я вам завидую, — сказала мисс Робертсон, спустившись с лестницы. — Хотела бы и я так же.

— Так в чем же дело? — спросил Роджер. — Я дам вам червей.

— Нет, куда мне, — сказала мисс Робертсон. — Мистер Годфри, вот, пожалуйста, разотритесь этим, и я обещаю, вы и не заметите, как почувствуете…

— Потом, потом, — сказал мистер Годфри, отмахиваясь. — Спасибо.

— В самом деле, — сказал Роджер, — почему нет? Там тихо, хорошо и иногда клюет. Вы вернетесь оттуда новым человеком. Я всегда так возвращаюсь.

— Ничего не выйдет, — сказала мисс Робертсон. — Я на своем месте только в этом саду, потому что его создал Эдвардс, который руководствуется почти теми же предпочтениями, какими руководствовалась бы и я; но стоит выйти за калитку, и я чувствую себя как на торжественном обеде, где большинством вилок меня не учили пользоваться; надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

— Да, я вас понимаю, — сказал викарий.

— Люди, что жили до нас, — продолжила мисс Робертсон, — хорошо знали, какая связь существует между чистотой воображения и искренностью в любви; они были честны за столом, в бою и на ложе, а потому могли призвать себе на помощь всю мощь природы, если она им требовалась; в гневе они ударяли рукой в землю, чтобы вызвать Эринний, и были уверены, что Эриннии придут. Этот мир учил нас искренности — эти пчелы в ежевике, щегол в ветвях, озера в глубоком лесу, — промолвила она, обратясь к картине, — но мы пренебрегали этим уроком; и тогда мир начал показывать нам лишь нас самих. Не знаю, чего в этом больше: услужливости или презрения. Словно в той истории, которую Генри рассказывал про обезьяну с ключами… Вы слышали ее? — спросила она у присутствующих. — О, это замечательная история. Генри был в девственном лесу и решил отдохнуть. Он лег на землю и уснул крепким сном, а когда проснулся, обнаружил, что обезьяна, одна из тех, которыми кишел этот лес, подобралась к нему, пока он спал, и вытащила ключи у него из кармана. Обезьяна сидела напротив него на ветке, играла с ключами и выглядела совершенно как хозяин всего того, до чего можно добраться с их помощью; по всему было видно, что ключи ей нравятся и что просто так она их не отдаст. Что было ему делать? Он пытался быть с ней ласковым, потом грозным, думал отвлечь ее от ключей, предлагая другие предметы, но обезьяна смотрела на все равнодушно; а когда он совсем отчаялся, то с досады кинул в обезьяну какой-то шишкой, а она нашла такую же и запустила в него; тут к нему пришла счастливая мысль. У него были какие-то другие ключи: он кинул в обезьяну и получил первые обратно.