Роман Шмараков - Автопортрет с устрицей в кармане

— В которую он кинул другим ключом, чтобы она сделала то же самое?

— Да-да. Меня только смущает, зачем ему в джунглях столько ключей и что он ими отпирал. Ну ладно, я, пожалуй, пойду в библиотеку, вдруг книги найдутся или мне придет вдохновение.

Он поднялся с места.

— Ты мне так и не расскажешь? — спросила Джейн.

— О чем именно?

— О чем тебя спрашивал инспектор. Я видела, как он поймал тебя в коридоре и вы пошли в библиотеку. Чего он хотел?

— Да ничего такого. Понимаешь, они же всегда должны быть наготове и показывать проницательность, чтобы человек подозревал, что он под подозрением, и больше не решался ни на что преступное. Это как один итальянский художник, когда писал воскресение мертвых в церкви, над гробницей какого-то рыцаря изобразил среди прочего, как этот рыцарь выбирается из могилы под звуки ангельских труб и всего остального, причем сразу в полном вооружении, с наплечниками и наколенниками, потому что если выходишь на улицу, никогда не знаешь, что тебе там понадобится…

— Роджер, о чем он тебя спрашивал?

— Почему бы тебе не узнать об этом у инспектора, — сказал Роджер. — Потому что я могу что-нибудь переврать, а он все помнит в подробностях, так что из его рассказа ты составишь более цельное впечатление…

— Я хочу узнать от тебя. Давай, рассказывай.

— Нет, все-таки инспектор…

— Перестань, а то я разозлюсь. Чего он хотел?

— Он спрашивал об отношениях между мной и Эмилией.

— Каких отношениях, — со смехом сказала Джейн, — ты же здесь не был с самого… Роджер?..

— Я здесь был, — сказал Роджер. — Два раза в марте и еще до этого. И еще Эмилия приезжала в город. Это были вполне невинные встречи.

— Вот как, — сказала Джейн.

— Я приехал пораньше, чтобы поговорить с ней. Я боялся, что из наших свиданий она сделает слишком серьезные выводы и будет вести себя на людях так, как будто бы что-то есть, хотя ничего нет. Сидел у реки и думал, с чего начать, но так и не придумал и пошел сюда, надеясь, что слова придут сами. А потом уже…

— А мне ты не хотел об этом рассказать?

— Джейн, ты не должна думать, что…

— А я и не думаю, — сказала Джейн голосом, свидетельствовавшим, что она думает.

— Вот поэтому я и хотел, чтобы ты узнала об этом от инспектора, — печально сказал Роджер.

— Что?..

— Чтобы он видел, что ты слышишь об этом впервые.

— Погоди, — Джейн коротко рассмеялась. — Ты сообщаешь мне, что волочился за покойной Эмилией и намеревался скрывать это и дальше, если бы не вмешался инспектор; он, надо думать, наслушался об этом в Бэкинфорде, так что про твой роман знает здесь каждый, кроме меня. Хорошо. Потом ты делишься со мной соображением, что если бы я знала об этом раньше, то могла бы убить Эмилию; во всяком случае, тебе это кажется убедительным мотивом. Я правильно поняла?

— Джейн, я вовсе не…

— Так вот, — сказала она ледяным голосом, — мне бы не хотелось, чтобы ты переоценивал то, на что я ради тебя способна. Ты разочаруешься. Доброго дня.

— Надо же быть таким дураком, — сказал Роджер, оставшись один. — Просто удивительно. И не смейся, — отнесся он к картине, — это невежливо.

— Чем она занята? — переспросил мистер Годфри.

— Сочиняет надгробную надпись, — сказала Джейн. — Говорит, речь викария ее вдохновила; что мы должны сказать Эмилии, как мы ее любили; что это нелепое положение, когда всех подозревают, сводит ее с ума и что она сама себя начинает подозревать, хотя знает, что ничего такого не делала; что она будет сочинять эту надпись, пока не сочинит, и предлагает каждому сделать то же, чтобы потом выбрать лучшую и считать ее общей.

— Мисс Робертсон права, — сказал викарий, — мы должны что-то сделать.

— Конечно, — задумчиво сказала Джейн, — только что же мы напишем? «Дорогая Эмилия, мы очень тебя любим»?.. Это же эпитафия, а не письмо о том, какая у нас погода и откуда еще упал мистер Барнс.

— Да, задача непростая, — согласился мистер Годфри. — Но тем слаще будет победа, так?

— Когда заходит речь о надгробных надписях, — сказал викарий, — я всегда вспоминаю фразу, которую, по преданию, сказал император Септимий Север незадолго до смерти: «Omnia fui et nihil expedit».

— Как это переводится? — спросила Джейн.

— Я был всем, и все впустую, — сказал мистер Годфри.

— Удивительно, что слова такой силы произнес языческий император, да еще такой, которого представляешь скорее в казарме, чем в философских классах, — продолжал викарий. — Я бы не удивился, найдя подобное у Экклесиаста.