Давид Сафир - Баллада о Максе и Амели [litres]

– Еще одна история, в которой всеобщее посмешище всех спасает, – констатировала птица.

Да, это была именно такая история. Но я ее в таком свете еще никогда не воспринимала. Меня вместе с моими братьями и сестрой больше забавляло то, как толстую задницу Плюха кусали термиты. Однако теперь, когда птица произнесла эти слова, я заметила, что эта история похожа на легенду о Пере.

– Мне, так же как и тебе, нравятся истории такого рода, – заявила птица.

Закрыв глаза, она добавила:

– Меня зовут не «Красавица-каких-больше-нет».

– А как же тогда? – спросил Макс.

– Синее Перышко.

«Синее Перышко». Судя по имени, эта птица была самкой.

– Но у тебя же нет ни одного синего пера!.. – удивился Макс, который закрыл глаза еще тогда, когда я пела песню.

– На животе среди красных перьев есть одно синее. Если мы станем друзьями, я его вам покажу.

«Станем друзьями».

У меня никогда не было друзей. Свора – да, была. А друзья? Ну почему моей подругой должна стать именно птица? Глупости. Но раз уж я за последние два дня пережила так много удивительного, то почему бы мне еще и не найти себе подругу?

Наша стая останавливается на ночлег возле особенно высокой дюны. Анатьяри кладет меня на песок. Я обессиленно ложусь на бок и вытягиваю ноги перед собой. Над нами горят звезды, которые здесь, над пустыней, кажутся мне гораздо более яркими и отчетливыми, чем над моей мусорной свалкой. Их, наверное, тысячи, и одна сияет ярче другой. Это все умершие собаки? Стану ли я скоро одной из них?

Барахтанье скорпиона в песке тем временем стихло, да и моя лапа болит уже не так сильно. Возможно, я смогу пережить эту ночь.

В своей утробе я чувствую еле различимое биение сердец. Днем из-за жары и боли в ране я этого биения не замечала. Один удар сердца смешивается с другим, и еще с одним, и еще, и еще. Всего их пять. В моей утробе – пятеро детенышей. Я стану матерью.

Мне не хочется больше слушать ничего, кроме биения этих сердец. Я мысленно представляю себе, как мои детеныши будут выглядеть: самцы, конечно же, – как Дьялу, а самки – как что-то среднее между Дьялу и мной. А еще я представляю себе, как они все прильнут к моим соскам, чтобы напиться молока. Пять жизней у моей груди. Они будут оставаться возле меня, пока не станут достаточно большими для того, чтобы со мной расстаться. Тогда они уже будут охотиться самостоятельно. И бегать. И любить.

Я должна выжить. Ради своих детенышей.

Анатьяри жестом подзывает к себе какую-то женщину. Она крупнее его, мускулистее, сильнее. Кожа у нее еще темнее, чем у Анатьяри: она почти такая же черная, как ночная тьма. Она наклоняется надо мной и говорит:

– Ты выздоровеешь, сестричка.

При этом она гладит мою шерсть так, как будто она это делала уже много раз и как будто… да, как будто она меня любит. Она относится ко мне, как сестра. Но совсем не так, как относились ко мне мои братья и сестра на мусорной свалке. Здесь, среди песков пустыни, меня любят. Меня любит эта женщина, которая называет меня сестрой. Меня любит Дьялу, который скорее умрет, чем расстанется со мной. И я люблю их обоих.

Я люблю!

Люблю больше, чем я любила Мыслителя, когда он крикнул мне на прощание: «Удачи тебе!» И даже больше, чем маму.

Анатьяри садится рядом с нами и разравнивает песок возле себя, чтобы эта женщина – о которой мне известно, что ее зовут Йедда, – могла прилечь рядом с ним. Они принадлежат друг другу. Повсюду пахнет страхом, голодом, ужасом и смертью. Только эти два человека пахнут почти как одно единое существо. Правда, всего лишь почти. Когда Йедда отводит взгляд от своего мужа, Анатьяри смотрит на звезды так, как будто он по ним тоскует.

И тут я слышу, что внутри этой женщины бьется второе сердце. Мы, получается, не только сестры, но еще и обе станем матерями. Если выживем.

– Анатьяри, эти собаки… – начинает говорить Йедда и тут же замолкает.

– Что с ними? – Анатьяри переводит взгляд со звезд на Йедду.

– Если они умрут, их души тоже окажутся в промежуточном мире?

«Души? – удивилась я. – И что такое промежуточный мир?»

– Шаман говорит, что туда отправляются только души людей.

– Я знаю, что говорит шаман. А что думаешь ты? – поинтересовалась Йедда. – Если Инала умрет, успокоится ли ее душа на какой-нибудь скале? Будет ли она греться под лучами солнца? Нырять в воду ручья? Развеваться на ветру? Танцевать вместе с облаками? Делать все это до тех пор, пока снова не родится на белый свет щенком?