Давид Сафир - Баллада о Максе и Амели [litres]

Я улеглась неподалеку от него немного выше по склону. Птица так и осталась сидеть на ветке. Солнце уже почти полностью исчезло, и вместо него на небе показалась более чем наполовину выщербленная луна. И тут вдруг Макс сказал:

– У меня болит живот.

Вскоре после этих его слов начался понос – сначала у него, а затем и у меня. У Макса он был посильнее: его желудок ведь был не таким закаленным, как мой.

Мы нашли каждый для себя укромное место. При подобных обстоятельствах любая собака предпочитает оставаться в одиночестве. Однако в полном одиночестве ни ему, ни мне остаться не удалось, поскольку эта птица порхала то надо мной, то над ним, чтобы над нами насмехаться. При этом она чирикала:

– На юге есть птицы, которым весьма подходят их названия. Они называются « кака ду».

Или же:

– Вы хотите удобрить весь этот склон?

Или же попросту:

– Может, еще немного винограда?

В конце концов она стала летать только надо мной, потому что Макс, похоже, мучился уж очень сильно, и птица, хотя она и была весьма ехидной, все же прониклась к нему сочувствием. Я, как могла, игнорировала ее болтовню. Она была назойливее целого роя мух. Вот только мух можно было поймать пастью и проглотить, а эту птицу ни одна собака не смогла бы заставить заткнуться.

Прошло довольно много времени с момента захода солнца, прежде чем мой живот наконец-то успокоился, да и Макс вроде уже приходил в себя. Мы поискали себе выше по склону новое место, в котором можно было бы поспать, в том ряду, где люди уже собрали виноград. Здесь тоже ощущался сладковатый запах, но он уже не был таким интенсивным. Этот запах был сейчас настолько же отталкивающим, насколько он был притягательным до того, как мы поели винограда.

Макс время от времени тихонечко скулил. Его живот, похоже, еще полностью не успокоился. Я не знала, как мне в подобном случае следует себя вести. Макс ведь был для меня чужаком. Но при этом он был единственным псом, с которым я когда-либо оказывалась наедине.

– Я могу для тебя что-нибудь сделать? – спросила я, думая о том, что погрею его, а для этого улягусь рядом с ним.

– Да, можешь.

Он что, и вправду хотел, чтобы я легла рядом с ним?

– Расскажи мне какую-нибудь историю, – добавил Макс.

– Историю? – удивилась я.

Я еще никогда не рассказывала никому никаких историй. Это ведь было прерогативой Песни.

– Да-да, расскажи какую-нибудь историю! – вмешалась в разговор птица, которая опять уселась на ветку куста неподалеку от нас. Я уж лучше врезала бы ей своей лапой, чем рассказывать истории.

– Хозяйка всегда рассказывала Лилли перед сном истории о маленькой королеве Амели, которая правила в стране Аметист и боролась со старой злой ведьмой, которая всегда превращала своих врагов в пиццу.

– Я об этой Амели еще никогда ничего не слышала, – проверещала птица.

– Лилли вообще-то хотелось послушать историю о какой-нибудь прекрасной принцессе, но хозяйка говорила ей: «Я лучше расскажу тебе об одной сильной королеве. Такие истории лучше россказней о прекрасных принцессах».

Птица слегка наклонила голову в сторону и спросила меня:

– Ты знаешь такие истории?

Во время поноса я приняла твердое решение никогда больше с этой птицей ни о чем не разговаривать, а потому ничего ей не ответила. Единственные королевы, которых я знала, правили в муравейниках и термитниках, и имен у них не было. Впрочем, откуда нам, собакам, знать, есть у них имена или нет? То, что мы не давали им никаких имен, еще, пожалуй, не означало, что у муравьев и термитов и в самом деле их не было. Нам и о жизни людей было известно отнюдь не много, да и люди не имели ни малейшего представления о том, что мы, собаки, думаем и чувствуем и каким мы видим окружающий нас мир.

– Да, ты знаешь такие истории? – с надеждой в голосе спросил Макс.

Ему, похоже, очень хотелось их услышать – возможно, потому, что в них шла речь о сильном существе, а он как раз чувствовал себя слабым.

– Нет, не знаю.

– Тогда расскажи мне какую-нибудь другую, – попросил он, и вид у него при этом был слегка разочарованный.

Может, мне и в самом деле спеть ему какую-нибудь историю? Спеть своим голосом, который гораздо грубее, чем у Песни? Что подумает обо мне Макс? Станет ли он еще более разочарованным?

Мысль о том, что я выставлю себя в неприглядном виде, была для меня такой неприятной, что я тут же нарушила данное самой себе обещание не разговаривать с птицей.

– А ты можешь нам что-нибудь спеть? – спросила я у нее.