Джером Чарин - Смуглая дама из Белоруссии

И когда папа заявлялся домой с подбитым глазом, разломанным свистком, разодранной повязкой и вмятиной на белой каске, именно Малыш отыскивал марганцовку; мать тем временем сидела в гостиной — мечтала о весточке из России. В эти грустные моменты в отце вдруг просыпалась заботливость, и я почти обожал его чумазое лицо. Он брал меня за руку, смотрел на висящий на стене портрет Рузвельта, а я ватным тампоном обмывал ему глаз.

— Малыш, может, нам стоит написать президенту?

— Он занят, пап, у него столько писем — завались. Уполномоченному жаловаться не к лицу. Ну нажалуешься ты, а хорошо ли это? Ославишь весь Бронкс.

Разумеется, полными, гладкими фразами я тогда говорить не мог. Речь моя звучала так: «Завал, пап, у президента. Все ноют. Не пиши. В Бронксе ябед бьют».

Папа усек, к чему я клоню.

— Кто это ябеда?

Но не ударишь же ребенка перед портретом Франклина Делано Рузвельта. Даже рассеянная мама и та всякий раз, как зажигала свечи, благословляла ФДР. В нас с ним текла одна и та же кровь.

В любом случае, отец не смог бы написать Рузвельту. Он, как и я, был неграмотный, писать почти что не умел. Едва-едва мог накорябать пару слов в отчетах по гражданской обороне. Поэтому он страдал молча, зализывал раны, а в Великие Праздники ходил в синагогу прямо с синяками на лице. Я же должен был одевать маму, следить, не потекла ли у нее тушь. Мы ходили не в ту синагогу, что на Гранд-бульваре, «Адас Исраэль», с белокаменными колоннами и большой медной дверью. «Адас Исраэль» посещали сплошь богатенькие доктора и юристы. Служба велась на английском. Помощник раввина в «Адас Исраэль» был заодно художником и поэтом. Вечерами он давал уроки соседским ребятишкам. Мы прозвали его Лео. Он был влюблен в смуглую даму. И привечал меня, позволял ходить к себе на занятия. Он хотел, чтобы мы перешли в их синагогу, но отец наотрез отказывался молиться там, где нет кантора. В богослужении на английском имелся такой недостаток: кантору нечего было петь.

Мы посещали старую синагогу под холмом. Кирпичи, из которых она была сложена, крошились; с крыши сыпались обломки шпиля. С начала войны синагога трижды горела, того и гляди могла прилететь новая, как мы их называли, «зажигалка». Но у нас имелся Гилберт Роговин; прежде он был хористом, потом выучился на кантора в спецколледже в Цинциннати, штат Огайо. Кантор наш запросто мог бы озолотиться, распевая священные тексты на Пятой авеню [78] Пятая авеню — фешенебельная улица в центре Манхэттена в Нью-Йорке с множеством достопримечательностей. Другое название — «Миля миллионеров». , но он неизменно возвращался в Бронкс. В Опере Цинциннати его высоко ценили. Когда Роговин не пел у нас, он изображал там испанских цирюльников и чокнутых марокканских королей.

Он был женат на диве Мэрилин Краус и всегда приводил ее с собой в нашу облезлую синагогу. Мэрилин была богатырша: рост метр восемьдесят, руки как у футболиста, полная, мягко колышущаяся фигура. Когда она поднималась на балкон, под ее ногами содрогались ступени. Среди женщин, сидящих на балконе, было множество ее почитательниц, они ее боготворили, звали Дездемоной, а я все думал: может, эта смуглая Дездемона тоже из Белоруссии?

Мне было пять, и мне пока еще дозволялось сидеть с матерью и другими женщинами. Дездемона пристроилась подле нас на узкой скамье и сложила ручищи на коленях — деспотичная владычица всея балкона. Помахала кантору в белоснежном одеянии, а он собрался было махнуть ей в ответ, но вдруг увидел рядом с ней женщину. И только что не испустил дух. То же самое было с теми пожарными, когда они впервые увидели мою мать. Она, погруженная в мысли о почтовых отправлениях, ему даже не улыбнулась. Кантор растерялся: как же вызвать благоговение в ее темных глазах? Окруженный хористами, он запел. Это вам не почтмейстер, приплясывающий в шлепанцах. Хранитель песенного наследия! Первыми же звуками он вывел маму из оцепенения. Какая-то женщина упала в обморок. Пришлось бежать за нюхательной солью…

Он стоял, прислонившись к воротам, с сигаретой во рту. Вообще-то в Великие Праздники канторам курить не разрешалось. Но Роговину прощалось все. Дездемоны с ним не было. Должно быть, ушла к себе в «люкс» на Конкорс-плаза. Мы вышли из синагоги с мамой и сержантом Сэмом, который благодаря своим страданиям на посту уполномоченного стал местным героем. Ну вылитый спецназовец с израненным лицом. Кантор поздоровался с нами.

— Сержант, мне нужен ваш мальчик.