Тадеуш Бреза - Валтасаров пир. Лабиринт

Моя особа не вызывала у них особого интереса. Когда меня представили священнику и дамам, старшая из них, мать, сказала:

— О, я вижу, кто-то новый!

— Это и есть наш молодой гость из Кракова, о котором я вам говорила, — пояснила пани Рогульская.

— Ах, правда! Вы, наверное, приехали навестить родных?

Прелат Кулеша пошутил:

— У них стало очень модно посещать родных за границей. Правительство тратит на это огромные деньги. Трогательная забота!

Все засмеялись. Кроме меня. Мы сидели в комнате пани Рогульской. Было тесновато. Отсюда уже вынесли кровать Козицкой — она, вероятно, вернулась в свою комнату. Со всего пансионата притащили кресла. Я узнал кресло, которое стояло в моей комнате, когда я жил в пансионате. Кусок обивки справа на внутренней стороне оторван — значит, то самое. Для гостей сюда внесли три-четыре столика. Надо было следить за каждым движением, как бы что-нибудь не опрокинуть. Но, конечно, здесь нам было лучше, чем в столовой, через которую то и дело проходили постояльцы пансионата.

— Трогательная забота! — повторил Кулеша и продолжал: — Сперва опасно было признаваться, что у тебя есть связи с заграницей, а теперь наоборот: чтобы числиться на хорошем счету, надо иметь за границей родственников. И даже получается так, что если нет у тебя рассеянных по свету отца, матери, сестры или брата, то никуда тебя не пустят. Дудки, сиди дома!

— Преувеличение! — сказал я.

— Метафора, — отпарировал прелат и добавил с деланной важностью: — Простите, я специалист по истории восточных церквей. Мне вы можете верить!

Теперь я засмеялся. Но так как выражение лица у Кулеши было суровое, все приняли его злорадное замечание насупившись, даже Малинский, который в обществе прелата держал себя свободнее, чем остальные. Он не возражал ему, но иногда подхватывал слова Кулеши и развивал его мысль. Остальные же внимали речам Кулеши как абсолютной истине, к которой ничего нельзя добавить. Несколько раз они встречали замечания прелата деликатным смехом, поэтому я сперва не понял, до какой степени все здесь считаются с его мнением и сколь трепетный страх вызывает у них его личность. Это обнаружилось лишь немного позднее. При всем его светском лоске и даже изяществе как в движениях, так и в способе выражения мыслей, характер у священника был вспыльчивый, бурный.

— В одном только этом пункте не соглашусь с вами, — возразил я прелату в тоне легкой, светской пикировки. После чего чистосердечно и с полной убежденностью добавил: — Зато в других вопросах, и в первую очередь во всем, что касается вашей научной специальности, буду считать для себя честью принять мнение историка и исследователя, которого знают и ценят в научных кругах всей Польши.

— Пожалуйста, без комплиментов! — холодно и резко заявил Кулеша. — Я стреляный воробей, меня не проведешь на такой мякине.

— Я говорю от чистого сердца! — воскликнул я.

— Быть может, и чистого, но разрешите заметить вам, сударь, — наивного! Вы приезжаете сюда, чтобы расколоть эмиграцию. Вашим хозяевам не удалось с помощью агентов сломить наше сопротивление, а теперь пришел черед для сознательных или бессознательных действий через друзей и родных!

Он отвернулся от меня, дав понять, что его не интересуют мои контрдоводы, и тут же завел оживленный разговор с пани Рогульской по поводу организуемого им в ближайшее время польского богослужения. Племянница хозяйки, пани Козицкая, не сводила глаз с прелата. Чувствовалось, что она восхищается им, его словами и тоном. Когда прелат напал на меня, в ее глазах блеснули радость и ирония. Она сидела поблизости от меня. Перехватив ее взгляд, я ей предназначил свой ответ. Напрасный труд! Было ясно, что она глуха ко всем другим мнениям, кроме мнения священника Кулеши. К счастью, Малинский прервал мои никому здесь не нужные рассуждения.

— Ну, а вообще как дела? От жары не страдаете?

— Вы были правы, — ответил я. — Чем дольше, тем тяжелее. Совершенно нельзя привыкнуть!

— Вот видите! Это сердце! Его сопротивление слабеет.

Он пододвинул ко мне свой стул. Снял большие роговые очки. Вытер платочком глаза, обведенные множеством морщинок, и, вновь вернувшись к моим словам о том, будто Кулеша известен у нас как историк, начал вполголоса расспрашивать меня, как мы, молодые научные работники, вообще относимся к ученым, находящимся в эмиграции. Мы немного поговорили об этом.

— А как складывается в настоящее время ваше отношение к католическим ученым? — спросил он затем.