Энн Пэтчетт - Прощальный фокус [litres]

– Ты рассказала ей?

Китти с силой надавила на веки ладонями.

– Гораздо, гораздо позже. Всякий раз, когда я злилась на мать, я все-все ей выкладывала. Когда отец был жив, мы – мама, Гай и я – были в одной команде. Все вместе против него. Но потом, когда Гая забрали и родилась Берти, я ополчилась на мать и стала во всем ее винить. Я считала, что в ее силах было как-то предотвратить случившееся. Когда все только произошло, я так не считала, но потом буря улеглась, я хорошенько все обдумала – и захотелось разорвать мать на части.

На долю Фана выпало много страшного. Ребенком его отослали из дома. Его отец, мать и сестры были убиты во время войны. Его жизнь состояла из сплошных утрат. До того как он обрел Парсифаля, Фан был один на всем белом свете. Но никто не догадался бы об этом по его лицу. Оно сияло в солнечных лучах, когда он дремал возле бассейна, – ясное, гладкое, исполненное умиротворения. Вечерами, приходя с работы, он неизменно приносил в кармане какое-нибудь лакомство для Кроля – морковку или виноград. На дни рождения он пек сложный торт – слоеный с джемом внутри. Он гладил Парсифалю носовые платки. Но что было между ними ночью? Может быть, крепко обнявшись, они поверяли друг другу самое тайное? Может быть, Парсифаль и шепнул тогда на ухо Фану: «Любимый, отец запер меня в холодильнике и оставил там задыхаться. Там было ужасно темно, ужасно холодно, и только мотор гудел». А Фан, уткнувшись лицом в шею Парсифалю, шепнул ему в ответ: «Милый, мою мать убили. И школьных друзей моих убили тоже. Убили всех, даже птиц на деревьях». Может быть, потом они баюкали друг друга, успокаивали? Но наступал ли для них покой, или они не могли уснуть до рассвета, вспоминая все то, что немыслимо было рассказывать при свете дня, а утром давали слово друг другу держать все в секрете? Может быть, и храбрились они лишь в присутствии Сабины?

Да, перед Сабиной храбрились все. Где именно впервые встретились ее родители? Еще до Израиля. В поезде или раньше? Они выросли в разных областях Польши, но потом это стало неважно. Теперь они были не из Познани и Люблина, а просто из Польши. И были уже не поляки, а лишь евреи. А лежа в постели в Фэрфаксе, что они поверяли друг другу? О чем вспоминали ночью, шепотом, чтобы не потревожить Сабину? «А ты знаешь, дорогая, что сталось с твоей сестрой?» – «Нет, милый, память об этом мне снегом завалило». А как они говорили друг с другом? На том, другом языке, который и Сабина учила, но так и не выучила? Лучше ли им засыпалось под знакомые с детства звуки?

– Мне надо лечь, – сказала Сабина, с трудом поднимаясь со стула.

– Останься! – Китти взяла Сабину за руку и сжала между своих ладоней. – И не сердись на меня. Может, я что не так тебе рассказала.

– Да вовсе я не сержусь, – сказала Сабина. – Просто устала очень.

И она направилась по коридору к комнате Гая, комнате Парсифаля, невольно ведя туда и Китти, потому что та не выпускала руку Сабины.

– Теперь ты мне что-нибудь расскажи. – Когда Сабина легла на кровать, Китти присела возле нее. – Тогда мы будем квиты. Расскажи о каком-нибудь путешествии или о выступлении вашем где-нибудь. О том времени, когда он был счастлив.

Голос у Китти был серьезный.

– Сейчас не могу. Расскажу попозже. Обещаю.

– Я очень-очень тебя прошу.

Сабина закрыла глаза и отвернулась. И только тут поняла, что все это время плакала.

– Дай мне поспать немного.

Сабина почувствовала ноги Китти возле своих ног. И ее подбородок у своего плеча, когда Китти вытянулась рядом на кровати.

– Ведь мне и мелочи какой-нибудь хватит. Вспомни, как он смеялся над какой-нибудь передачей по телевизору. Как радовался вкусным блинчикам. Ведь он просто обожал блинчики. Припомни что-нибудь хорошее! – шепнула Китти ей в самое ухо. – Так будет честно.

Но когда Сабина стала припоминать, хорошим было все. Если не считать того, как болел Фан, и того, что он умер, что-то хорошее происходило каждый день – двадцать два года подряд. И перебрав их все, Сабина выбрала наугад.

– Ладно. Это было давно…

– Рассказывай! – Голова Китти опустилась на подушку узкой одноместной постели.

– На толкучке в Болдуин-Парке он нашел ковер Савонери двенадцать футов и пять дюймов на семнадцать футов четыре дюйма. Примерная дата изготовления – тысяча восемьсот сороковой год. Настоящее сокровище. Ковер был в коробке, заваленный какими-то паршивыми одеялами и вязаными пледами. Продавец просил за него полтораста долларов.