Энн Пэтчетт - Прощальный фокус [litres]

– Вас это смущает? – осведомилась Сабина.

Свекровь улыбнулась:

– Нет, нисколько не смущает, – сказала она. – Просто я, кажется, никогда раньше не встречала евреев.

На обратном пути Сабина остановилась у отеля, чтобы Феттерсы забрали вещи, и повезла их к себе. Она думала, что Дот и Берти станут возражать, но те лишь кивнули, улыбнулись и сказали «спасибо». Они хотели остаться в доме, быть поближе к Сабине. Дот и Берти Феттерс хотели ее внимания. И ее любви. И не в их натуре было подавлять свои желания. Сабина накормила гостей ужином от «Кантера». Снабдила полотенцами, положила в изножье кроватей дополнительные одеяла. Спросила, не нужно ли чего-нибудь еще. Они обменялись поцелуями на ночь, и, когда Сабина была уже в коридоре, сзади снова раздалось: «Спокойной ночи!» Она оставила дверь открытой, и из гостевых комнат доносились тихие голоса и что-то похожее на шум воды в ванной. Дом теперь не был пуст. Кроль, резвее обычного пробежав по коридору, встал на задние лапки и стоял так, пока Сабина не забрала его к себе в постель. За окном толстые зеленые листья магнолии, что больше не в силах были держаться на ветвях, плавали по краям бассейна, как маленькие плоскодонки. В небе раздавался тихий гул вертолета. Мир и покой.

Свадьба… Свадьба Берти могла бы стать отличным поводом для поездки в Небраску. Закрыв глаза, Сабина пыталась представить этот штат, повторяла про себя: коровы, холод, кукурузные поля. Но как она ни старалась, слова не претворялись в пейзаж. Не могла она представить себе этот край. Что может быть чужеземнее Небраски? Она казалась дальше, чем Израиль, дальше, чем Вьетнам. Наконец Сабина бросила это бесплодное занятие, решив, что лучше поспать, – и заснула долгим глубоким сном без сновидений.

Утром за завтраком с яичницей и бейглами они рассматривали фото. В доме имелось несколько аккуратных альбомов – все снимки расставлены по порядку и тщательно подписаны – их составлял Фан; но фотографии, снятые до Фана и после его смерти, были бесцеремонно засунуты в огромную картонку от «Блумингдейла», в которую когда-то был упакован лисий жакет, в припадке щедрости подаренный Сабиной матери на день рождения. Картонку мать оставила ей.

В их первые годы вместе Сабина просила Парсифаля показать ей семейные фото, но тот ответил, что их у него нет. Она возражала, что такого быть не может, что никто не выбрасывает фотографии родных, когда они погибают в автокатастрофе.

– От того времени я не сохранил ничего, – сказал он. – Я уже говорил тебе это.

– Совсем ничего? Даже носка? Ты разделся донага и начал жизнь заново?

Парсифаль поглядел на нее особым взглядом, который берег специально для случаев, когда речь заходила о его прошлом. Взгляд этот ясно говорил: «Перестань. Хватит».

– Нет у меня никаких фотографий, – повторил он.

Возможно, Сабина бы и поверила этому, не знай она, какую слабость Парсифаль питает к искусству фотографии. Свидетельства ее лежали сейчас россыпью на кухонном столе, сваливались на пол. Восемь пленок по тридцать шесть кадров из одной только поездки в Индию. Сабина в широкополой соломенной шляпе стоит на рыночной площади. Парсифаль спускается по лесенке к Гангу. Портреты безымянных фокусников. Бесчисленные снимки очаровательных белых кроликов: спящих на спине, выглядывающих из окна, хрустящих овсяными хлопьями.

– Это Кроль? – спросила Берти.

Сабина взглянула на фото, поднесла к свету:

– Это предыдущий кролик. Не такой умный был. Туповатый даже, храни Господь его душу…

Парсифаль сохранял и неудачные фото – те, где пол-лица оказывалось не в фокусе, размытый силуэт дерева, снятого из движущегося автомобиля, неэстетичные портреты друзей – с красными глазами, разинутыми ртами.

– Эти надо выбросить, – сказала Сабина.

– Давайте лучше потом. – Миссис Феттерс забрала из ее рук стопку. – Сейчас-то зачем? А где это снято?

Парсифаль в пальто из верблюжьей шерсти, небритый, с серьезным лицом. Слева от него – темная паутинчатая громада. Эйфелева башня.

– В Париже.

– Господи, – вздохнула миссис Феттерс, – да вы весь мир объездили!

Сабине все виделось иначе: бесконечные дни, проведенные дома – за уборкой и заполнением налоговых деклараций. Но перед лицом такого количества доказательств приходилось признать – за двадцать два года она и вправду повидала мир. Просто в памяти не сохранились переезды, ужины, хождения по музеям. Запомнилось только то, что она была с ним. Зачем Парсифаль всегда брал ее с собой? Ведь он всегда был окружен мужчинами – и дома, и в поездках; и фотографии этих мужчин сейчас были рассыпаны по столу, лежали на полу, у нее на коленях – портреты прекрасных незнакомцев. Но никто из них не оставался с ним столько, сколько оставалась Сабина, сколько мог бы остаться Фан.