Славко Яневский - Неразделимые

— А какого цвета дерьмо у этих Тэпли? — спросил я Ценчека, когда мы вместе с ним направились в школу. (У Ценчеков и Тэпли был общий нужник.)

— Такое же, как у нас, бурое.

— А может, особенное — гитлеровское, белое?

— Нет! Белого пока не видно. Может, боятся, ведь у нас еще Югославия.

Кое-где в окнах виднелись портреты или флажки, свечи уже нигде не горели: все погрузилось в тишину и было объято ужасом, люди двигались как стелющийся над землей боевой отравляющий газ иприт и были такими же зелеными.

Я сказал Ценчеку, что вчера в Есеницах выдавали «смерть» по два с половиной динара (цену я сам придумал). Ценчек возразил, сказав, что «смерть» стоила значительно дороже, каждый, кто хотел ее получить, должен был принести с собой вещевой мешок и еще сто динаров. Всех их потом ночью увезли на поезде в Загреб или Карловац. Брат Ценчека, Луц, не захотел идти за «смертью», хотя по возрасту мог бы. Он спрятался под кровать и наказал матери говорить всем, что его нет дома.

А многие, как сказывают люди, пошли за «смертью» с радостными возгласами.

По дороге в школу мы вспомнили моего покойного двоюродного братца Польдека, сына тети Каты, отравившегося белыми мухоморами, подошли к его маленькой ромбовидной могилке, а затем отыскали и могилку Андрейчека с его портретом, на котором он улыбается живым уже как ангелочек.

Андрейчек был лучшим учеником нашего первого класса. Глаза его в буквальном смысле слова блистали умом. Но в один прекрасный день он подхватил испанку, как тогда называли грипп, и никогда уже не вернулся к нам в класс. Мы, его школьные товарищи, несли потом на маленьких носилках белый гробик, а мама Андрейчека всю дорогу на кладбище без умолку звала сына, меня это просто допекло, — хотелось сказать Андрейчеку, чтобы он встал и вышел в конце концов из своего белого ящика.

Капеллан обильно окропил его святой водой, на прощанье изрядно покадил своим кадилом и даже сказал надгробную речь. Детский журнал «Ангелочек» напечатал потом портрет Андрейчека, точно такой же, как и на надгробном камне, а под портретом было написано, что, к общему сожалению, умер на редкость способный и прилежный мальчик, обладавший такими качествами, которые редко встречаются у детей его возраста. Эти строки мы потом много раз читали в классе — в память об Андрейчеке.

А я часами, когда удавалось, смотрел на портрет Андрейчека-ангелочка.

На этот раз не мы ожидали нашу учительницу Марию Банко, а она нас — со стопкой тетрадок на столе.

Мы сели на свои места и тихонько переговаривались в ожидании, когда зазвонит ее серебряный колокольчик.

Мария незаметно прислушивалась к нашей болтовне.

А голоса наши переливались, как половодье цветов. Мы вдруг заговорили во весь голос, споря о том, кто вчера в Есеницах получил «смерть», а кто нет.

Я не знал, что ее дают не всем желающим, а лишь самым сильным и здоровым.

Хотя мы шумели громче, чем разрешалось, Мария Банко слушала нас, не проронив ни слова. Теперь я знаю почему. Она хотела уловить настроение родины, понять по ребячьей болтовне, как далеко мы уже зашли и где окажемся через несколько дней.

— Ну, ладно, — сказала она, когда мы, нащебетавшись, сами почувствовали, что давно перешли все дозволенные границы, как переходят границы государств.

Она захлопала в ладоши.

— Вчера я вам сказала, что исправлю ваши сочинения. Некоторые мы зачитаем. А некоторые нужно просто выбросить…

Я покраснел до ушей — был убежден, что смертный приговор будет вынесен тому, что я написал о Прешерне [6] Прешерн Франце (1800—1849) — крупнейший словенский поэт. .

— Вот, скажем, это написано словно в насмешку над всем тем, что я говорила вам о родине и о жизни.

Она открыла тетрадь и прочитала:

— Мы живем, чтобы умереть, а пока что испражняемся.

Тишина всколыхнулась — последовал неистовый взрыв хохота, неописуемого, неудержимого, захватившего и вечно холодную Марию Банко.

Конечно, это написал не я, и у меня вырвался вздох облегчения.

Вместо меня покраснел как рак Бинче Пиберник.

— Это написал… написал… Пиберник. Совершенно несерьезно! Пожалуйста, Бине!

Тот поднялся. Мы обрушили на него новый залп смеха, и учительница опять не могла удержаться, лицо ее так и расплылось в умильной улыбке, словно слезинка на пухленькой детской щечке.

— Садись, садись, — повторила она дважды. Скорее всего она поняла, что Бинче это просто-напросто где-то услышал, запомнил, а вчера использовал для своего сочинения, не подозревая тут ничего плохого.