Роман Солнцев - Восторженный беглец

— Я хотел вас вот о чем попросить… — Я достал двести рублей. — Вы, наверное, увидитесь. Отдайте, ладно? И я записку сейчас напишу…

Зульфия включила настольную лампу, всю увешанную разноцветными нитками, стеклянными побрякушками, и опять отвернулась к окну. Из темноты рванула туча белых бабочек. Вдали слышался лязг и дробный рокот спускаемых с якорями цепей.

"Слушай! — писал я. — Ну, прекрати валять дурака! Нигде тебя не хватит надолго — любая работа требует души. Кедровых шишек нынче мало — побежал в Гамлеты! Ну, играй! Теперь я понимаю, почему ты заикался на Севере. Бездарному актеру что приходит в первую очередь, чтобы как-то непохоже на самого себя сыграть роль? Заикание… Оно помогает обдумать ответ. Быть остроумным. Ты завидовал мне. Но у меня заикание от природы…"

Но чем дальше я писал в этом духе, тем все тягостней было у меня на сердце. Уже второй раз помешал. Какой-то рок. Костя, наверное, возненавидел меня. Но если в первый раз он мог действительно обрести непререкаемый авторитет перед заблудшими людьми и вывести их на свет истины, то сейчас-то всего лишь прихоть, игра, да еще с обманом государства! Ну и что? Кому он вредит? Я, конечно, искать его более не буду. Сам затоскует по твердой земле, сам вернется. Я порвал листок и начал снова:

"Ну, хорошо! Гамлет. По что это за слава, если будешь бояться всех фотокорреспондентов, как Остап Бендер? Надеюсь, ты понимаешь, что в газеты тебе попадать нельзя? Значит, сразу нацеливаешься всего лишь на маленькую, кухонную сенсацию? Удивить двух-трех знатоков, какую-нибудь простодушную девчонку и — исчезнуть? И нацепив другую маску — дальше?..

Я снова разодрал листочек. Я показался вдруг себе стариком, унылым болтуном с тяжелой челюстью.

— Я все-таки завидую Косте, — сказал я искренне. — Я не такой. Я как мох — ползу. Но я зато надежней. Почему за меня замуж не хотите?

— Замуж? — удивилась девушка. И выключила свет. — У вас глаза не любят. Это сразу видно. Вы о другой думаете. Если бы сказал: хочу остаться у тебя… я бы еще подумала. А замуж… — Она покачала головой. — Это серьезно. Я хочу стать настоящей актрисой. Значит, не смогу быть все время с вами. Этот огонь сжигает. Вы ведь будете ревновать?-

— А Костя — нет?

— Костя?.. А Костю я и не люблю — я его обожаю. Я никого не люблю.

"Она не любит его!" — зазвенело у меня в голове Я стал хвалить себя:

— Вот защищу кандидатскую, создам прибор… можно будет на Луне написать: Зуля…

— Не надо, — отозвалась девушка, — Тогда и другие полезут писать. Это будет ужасно, как забор.

— Ты кристалл моей души, — сказал я и поднялся. Надо улетать, улетать, улетать.

Она сидела в углу, на полу, обняв себя руками за плечи.

— Вас проводить?

— Нет. — Я стоя вывел в потемках на столе, кажется на пачке печенья, свой адрес и телефон… — Если будет тяжело… черкни или позвони. Ага?

— Нет, — тихо ответила Зульфия.

И я поехал в аэропорт. Не понимаю я этих людей. у них свои легенды, свои сладкие обманы, своя вера. Они будто заражены некоей формой гриппа — им радостно от болезненного озноба кожи, от разо- дранностн души… Ну что ж, если Костя понял, что пуст, если ему стала безразлична наука — пусть живет как живет. А я ученый.

— Ты мой кристалл, — прошептал я в самолете, откидываясь на спинку кресла и увидев на краю черного неба перекосившееся зеркало океана…

Когда я сходил по трапу с самолета в своем родном городе, мне на рукав капнул веселый воробей белой жидкостью.

— Вот мой кристалл, — пробормотал я. закрывая глаза. Куда идти? Никто меня не ждет. Как жить?

Я наврал Люсе, что Костя работает моряком, обещает прислать красной рыбы и денег… При слове "денег" Люся заплакала, будто ее ударили, но что я еще мог ей сказать?! Не про ТЮЗ же рассказывать?..

Дослушав мои фантазии до конца, Люся надолго замолчала, поджав губы. Словно ледяной воды выпила.

— Ну, хорошо, — процедила она— Все. Спасибо тебе, Витек. Ты хороший товарищ. Езжай к своей маме. Вот это ей — от меня! — И всучила мне белую, лакированную, словно из мутного хрусталя, корзиночку, сплетенную Костей век назад. На дне лежал сверточек. — Это ей, не тебе! Иначе обижусь! И все, все, езжай!..

Дома я посмотрел— там лежали золотые сережки для мамы. Выругавшись, я побрел в институт. Скучное это дело — отпуск. Сию секунду ехать к матери я не мог — сразу поймет по лицу, что со мной что-то неладно. А начну врать — начну заикаться, она еще больше расстроится… Я заглянул на ВЦ, чтобы отчитать Люсю, и увидел, что она в белом халате стоит с Серегой Поповым, разглядывают длинный лист бумаги с ноликами и единичками. Я сунулся к своим, в кристаллофизику. "Интересно, проверил ли директор кристалл чернита? И отразилось ли то, что семь минут не било света, на свойствах драгоценного камушка?" Но шефу было не до меня. Бронзовый после Югославии, как Фантомас, он. резко жестикулируя и расхаживая по лаборатории, диктовал статью секретарше Аллочке, которая сидела перед ним на стуле. В таком положении они получались абсолютно одного роста. Шеф махнул мне приветственной рукой и отвернулся — я для него не существовал, я был в отпуске. Вместо меня бродила некая тень с картонкой на груди: СОЧИ. Или: ЯЛТА. Лаборант Вова, надув губы, читал тайком у окна книжку стихов Роберта Рождественского. Эк его — после Китса и Цицерона! Что случилось-то?!