Юрий Поляков - Три позы Казановы

И капитан ради дочери пошёл на должностное преступление. Когда она вновь позвонила, он поклялся: если Грач сдастся и вернёт деньги, ему оформят явку с повинной, а также, учитывая предыдущую судебную ошибку, скостят срок. Окрылённая девушка рассказала отцу про шалаш и про тропку, ведущую от сельпо, про лодку. Группа захвата выехала немедленно, прокралась кукрывищу и увидела безмятежного рецидивиста, который в ожидании любимой строгал жёрдочку и бормотал новые стихи:

Бах! Бах! Бах! – Зобов разрядил обойму прямо в сердце поэта.

Маша, услышав выстрелы, рванулась к шалашу, но её не пустили. Потом появился опустошённый отец и объяснил, что бандит бросился на него с ножом, и другого выхода не оставалось. Дочь ничего не сказала, даже не заплакала, только попросила разрешения взглянуть на убитого. Тимофей лежал навзничь, и на его лице замерло выражение счастливого недоумения, какое иной раз бывает у поэтов, когда они находят свежую рифму или неведомое сравнение. Постояв над трупом, она усмехнулась и пошла прочь не оглядываясь.

«Одумалась!» – облегчённо вздохнул капитан.

…Закончились каникулы, пришло время возвращаться в университет. И вот поезд Астрахань – Москва тихо подползает к Казанскому вокзалу, на перрон высыпают пассажиры, суетятся носильщики с тележками и встречающие с букетами. Сонная проводница идёт по опустевшему вагону, торопя замешкавшихся, высматривая забытые вещи, и вдруг видит: какая-то девушка, разметав русые волосы, спит на верхней полке.

– Эй, красавица, приехали! Москва! – железнодорожница будит, тормошит безмятежную пассажирку.

Из-под одеяла вдруг выпадает безжизненная, бледная рука. В пальцах намертво зажата пустая коробочка из-под снотворного.

Это Маша…

По тем временам рассказ Тундрякова был невероятно смел, и Жарынин, будущий советский Феллини вскричал: «Хочу «Плавни!» Но директор «Мосфильма» Репьев выгнал его из кабинета, решив, что у молодого гения не все дома. Тогда Жарынин пошёл ва-банк и записался на приём к самому Ермакову, начальнику Госкино. Тот от удивления его принял. Конечно, молодой нахал рисковал и мог выйти из высокого кабинета живым трупом, обречённым до конца жизни обивать пороги студий. Но Жарынин вышел победителем. Суровый партократ Ермаков обладал качеством, не свойственным нынешним чиновникам: он иногда думал о Родине. Кроме того, недавно первый идеолог страны Суслов заметил ему с тем мягким укором, после которого обычно следуют инфаркт или оргвыводы: мол, как-то странно, что советские кинематографисты собирают за рубежом гораздо меньше золота и серебра, чем наши прославленные спортсмены. Едва Жарынин покинул кабинет, глава Госкино нажал кнопку селектора и сказал секретарше: «А соедините-ка меня с Репьевым!»

Сценарий Жарынин сочинял вместе с Тундряковым, уединившись в «Ипокренине». Работали так: вечером пили, утром похмелялись водичкой из источника и – к столу, творить! Писатель оказался человеком тесным, сквалыжным и за каждое междометие бился, точно самурай-смертник за последнюю сопку. Кроме того, время от времени он уходил в запой, становился вздорным, гадким, подозрительным и, понизив голос, внушал молодому режиссёру, что Толстой многословен, а Достоевский вообще не умел писать. В итоге литературный сценарий вышел рыхлым и затянутым. Это была первая ошибка Жарынина: писатель должен служить режиссёру бескорыстно и, безусловно, как пёс, приносящий в зубах газету.

Готовый сценарий показали в ЦК, там одобрили, попросив только первого секретаря райкома Нарусова понизить до должности председателя райисполкома – во избежание ненужных политических аллюзий. Картину решили снимать в седьмом объединении «Мосфильма», которым руководил некто Уманов, тихий интриган, всю жизнь лепивший фильмы про героев-чекистов. Обсуждение прошло спокойно и чинно: все знали, кто стоит за спиной начинающего таланта. Правда, Тундряков устроил истерику, когда ему деликатно намекнули на то, что необразованный рецидивист Грач сочиняет на удивление гладкие стихи. Напряжение снял Уманов, рассказав про своего друга – оперуполномоченного НКВД, рифмовавшего не хуже Вознесенского. В конце концов сошлись на том, что Тимофея забрали в тюрьму со второго курса Литинститута. Были отмечены и другие огрехи, но их великодушно позволили исправить уже в киносценарии. Кроме того, решили прикрепить к дебютанту наставника, второго режиссёра – легендарного дядю Витю Трегубова, спасшего на монтажном столе половину золотого фонда советского кинематографа. Но Дима гневно отверг помощь: «Я сам!» Это была вторая ошибка. Кино – искусство стайное.