Дитер Нолль - Киппенберг

Уже в бытность свою аспирантом он вынашивает множество смелых, неортодоксальных мыслей, в дальнейшем осуществлении которых ему прежде всего поможет Босков, потом Шнайдер и, разумеется, Харра. Босков несет нелегкие обязанности неосвобожденного секретаря парткома при почти полном отсутствии времени, и несет отнюдь не для собственного развлечения. «Так, так… Что это значит: «Откуда я знал, что вы снова позволите себя выбрать?» То-то и оно, что в этой лавочке с мещански-интеллигентским высокомерием и предрассудками… Словом… Коллега Шнайдер, я полагаю, вы будете последним, кому наш вахтер должен объяснять решения партгруппы. Короче говоря, ставьте по меньшей мере бутылку шампанского в честь моего переизбрания!»

Бутылка ставится.

Когда шеф сразу после защиты делает новичка руководителем отдела и отдает ему под начало несколько сотрудников, уже много лет проработавших в институте, дело не обходится без затруднений. И снова Босков поддерживает Киппенберга, помогает Киппенбергу завоевать авторитет, а его группе — встать на ноги. В ланквицевском институте царит строгая иерархия, с четко разграниченными сферами компетенции и почти по-военному точной схемой командования и подчинения. Ревность и интриги возникают в тот момент, когда новая рабочая группа начинает формироваться в исследовательский коллектив, не ограниченный пределами какой-нибудь одной науки, в коллектив, где вместо иерархии господствует убеждение, что все они — от младшего лаборанта до руководителя группы — равноправные сотрудники, которых различает разве что неодинаковая мера ответственности. Ревность и интриги будут все усиливаться до тех пор, пока институт не развалится на две части и тем обретет новое, малоустойчивое равновесие; если кто-нибудь когда-нибудь заденет это равновесие, интриги начнутся снова — прежде всего по инициативе Кортнера.

Поначалу все выглядит так, словно Киппенбергу даже предстоит сделаться заместителем шефа. Он уже в бытность свою аспирантом вынашивал всякие идей, и, едва на него была возложена ответственность, он принялся за преобразование института. Еще не закончив возни со своей чрезвычайно сложной и нестандартной диссертацией, он старается приобрести как общее, так и частное представление об институтской проблематике, он видит, какие работы вовсе не относятся к профилю института, он ищет такие, чтобы относились, но безуспешно. В те времена при Ланквице каждый делал, что ему заблагорассудится.

Киппенберг спрашивает:

— А как у нас обстоят дела с планом? Ведь не может же научное учреждение не иметь плана.

— Разумеется, — говорит Ланквиц, — план есть. Не будь плана, нам не отпускали бы средств.

На практике дело выглядит следующим образом: раз в год каждый пишет на бумажке, чем он занимается и чем намерен заниматься в будущем году, после чего фрейлейн Зелигер перепечатывает отдельные бумажки в общий список — вот вам и план готов. Орудие для получения дотаций, сборная солянка из индивидуальных начинаний. Настоящей программы исследований здесь и в помине нет, координации между работой отдельных групп — тоже. Киппенберг некоторое время носится с планами революционных преобразований и кардинальной реорганизации института. Начинает он с отдела биофизики, руководство которым Ланквиц поручает ему и который он действительно полностью перестраивает.

Биофизика, так заявляет он Боскову, принадлежит к числу пограничных наук, и поэтому сегодня еще не представляется возможным четко определить ее содержание. Вы не находите, что эти слова в такой же степени приложимы и к нам самим?

У Боскова давно пропала охота шутить. Он чрезвычайно страдает от расхлябанности и тщетно пытается с ней бороться. Тщетно, потому что расхлябанность — это не твердое сопротивление, которое можно одолеть, это нечто расплывчатое, бесформенное, как амеба, вязкое, и в нем можно застрять. А помощь извне секретарь парткома Босков получает преимущественно в виде ценных советов: «Только деликатней, товарищ Босков, в лайковых перчатках!» Ланквиц — человек легко ранимый. Начертанное зеленым карандашом «Не представляется возможным» символизирует его представление о научной автономии, которой — если говорить по правде — ему в другом месте не предоставили бы, но которую время от времени ему демонстрируют как приманку. У Ланквица уже есть опыт, Ланквиц и думать не думает о том, чтобы заглотать приманку, но кто может поручиться, а главное, кто захочет быть камнем, обрушившим лавину? Словом, если в институте и может что-нибудь перемениться, изменения должны происходить только изнутри. И Босков все эти годы дожидался человека, подобного Киппенбергу.