Дитер Нолль - Киппенберг

Несмотря на мою грубость, Ланквиц держался отлично и с невозмутимым спокойствием указал мне на кресло.

— Может, ты сперва присядешь?

Скрытый в его словах укор я пропустил мимо ушей и всячески попытался разжечь свою злость следующей мыслью: куда это годится, если о важных решениях тебе на ушко сообщают в столовой? Где мы, спрашивается, живем, чтобы кто-то принимал решения единолично, как при феодализме, даже не посоветовавшись с завотделами? Впрочем, вслух я эту мысль не высказал, я даже скрыл досаду, потому что гнев мой достиг апогея, когда был произведен выстрел по Анни, и с той минуты пошел на убыль. Я мог вообще не ходить к шефу. Коль скоро на губах у тестя заиграла всепонимающая, я бы даже сказал, всепрощающая улыбка, вот как сейчас, когда он подсел ко мне за круглый журнальный столик, развязностью ничего не добьешься, а уж грубостью и подавно. Ибо эта улыбка означала, что старик до краев полой снисходительности по отношению к молодому и строптивому зятю, что он даже сейчас, вернее, именно сейчас, по-человечески его понимает.

— Не выпьешь ли ты со мной чашечку кофе?

А палец уже нажимал на кнопку звонка, и в дверях мигом возникла Анни с подносиком, и лишь тут я заметил, что она вместо серо-лилового стала красить волосы в огненно-рыжий цвет.

Шарлотта утверждает, будто кофейный церемониал у ее папаши благотворно воздействует на нервную систему. Меня же этот церемониал в решающий момент, то есть прежде чем мой гнев окончательно испарился, еще раз довел до белого каления: тесть раздумчиво наливает сливки в кофе, сыплет туда же точно отмеренную ложечку сахару, обстоятельно его размешивает и при этом изрекает:

— Я прекрасно понимаю, что ты и сам бы с удовольствием…

Я грубо перебил:

— Обо мне и речи нет. Ничуть я не с удовольствием! Я бы Харру послал.

— И тем самым, — продолжал Ланквиц, — избавился бы от неизбежных пересудов о том, что я, мол, посылаю в Москву именно свою дочь.

Эту мысль я счел мелкой, чересчур мелкой для большого ученого. Я уже не в первый раз с удивлением отмечал мелочность его мышления. Словно задавшись целью окончательно вывести меня из себя, он все еще размешивал сахар, потом медленно поднес чашку к губам и отрывочно, между глотками, заговорил:

— Всегда и во все времена, — глоток, — я мог отвечать… — глоток, — за принятые мною… — глоток, — решения, и, разумеется, — глоток, — я запросил мнение министерства.

Министерство! До сих пор я поигрывал чайной ложечкой, теперь я швырнул ее на блюдечко, так что оно задребезжало. Ланквиц вздрогнул. Я неподвижно сидел в своем кресле. Спорить и впрямь не имело ни малейшего смысла, Ланквиц всякий раз, как щитом, прикрывался именем статс-секретаря. Не желал он или не мог понять, о чем, собственно, идет речь? Теперь мне надлежало сказать, что обмен учеными с Советским Союзом не есть обмен туристскими путевками. Надлежало сказать, что, ежели кого-нибудь посылают в Москву, этот кто-нибудь должен привезти с собой что-нибудь действительно новое, и ежели в этом заведении и есть что-нибудь действительно новое, то искать его надо в моей группе. И следовательно, поехать должен был кто-нибудь из моих людей, вернее сказать, не кто-нибудь, а доктор Харра. Но ничего подобного я не сказал. Ибо уже видел мысленно, как Ланквиц с удивлением поднимает мохнатые брови: «Я должен тебе сказать, что результаты наших теперешних апробаций отличаются новизной и впечатляют в высшей степени». И началось бы перетягивание каната — по-детски, туда-сюда, туда-сюда, — кто именно в этом заведении отыскивает новые пути, а кто в стоптанных сапогах шлепает за древними как мир идеями. До этого места я уже доводил наши споры не один раз. Больше мне не хотелось.

Я допил свой кофе. От моего гнева тем временем ничего не осталось. Осталось лишь глухое недовольство. Всего лишь несколько лет назад и я знать не знал, как выглядит тупое равнодушие. Теперь я это узнал. Равнодушие было в том, что я, да, да, спасибо большое, выпил еще чашечку, вместо того чтобы наконец стукнуть кулаком по столу; что я побеседовал с Ланквицем о погоде, вместо того чтобы наконец прямо выложить ему, какого я мнения о деятельности, ну, скажем, нашего коллеги Кортнера; что я и теперь не сказал шефу, как часто ко мне приходят молодые специалисты из кортнеровского отдела, украдкой, разумеется, и изливают передо мной душу: «Ни одна собака не интересуется моей работой. Я работаю в полной изоляции». Или: «Я не вижу никакого смысла в своей работе. Стоило ли кончать университет, чтобы потом не знать даже, кому и зачем нужна твоя работа? Спросишь — на тебя же и наорут. Говорят, у вас в отделе все обстоит по-другому, господин Киппенберг». И правда, в отделе у Киппенберга все обстояло по-другому. Тем не менее этот Киппенберг спокойно пил кофе и беседовал с Ланквицем о причудах нынешней зимы, вместо того чтобы перевести разговор на какую-нибудь из проблем, актуальных в то время, например, как скажутся результаты недавней конференции работников высшей школы по вопросам преподавания и научно-исследовательской работы на деятельности нашего института. Я казнил себя за свое молчание, но и это было уже не ново, и никаких перемен здесь ожидать не приходилось: я и впредь все так же буду укорять себя и все так же не буду вмешиваться ни в кортнеровскую методику научных исследований, ни в сотни других наболевших вопросов, которые предстояло разрешить здесь, в старом здании, и мое молчание было ценой, которую я платил за право быть полновластным хозяином в новом здании.